— Хлеб наш насущный, — сказал Ной. — И вода, живая вода.

— Спасибо! — обрадовался и этому Виктор.

— Не меня благодари — Бога.

— Не знаю — как, — пожал плечами Виктор.

— Подумай и сам реши! Неужели за столько времени у тебя не возникло с Богом никакой связи? — строго спросил Ной.

— Возникло…

— Вот и благодари сам! Давай! — намекал на некоторую самостоятельность Ной. — Скоро братья придут. Жди их здесь. И делай то, что они будут делать.

— Хорошо… А добавки не будет?

— Вечером будет ужин, — сказал Ной и ушел в домик.

«Зачем я спросил про добавку? — мысленно ругнул себя Виктор. — Ведь я не хочу есть — только Ноя разозлил своим бестактным вопросом».

Он размачивал хлеб в воде и ел, боясь потерять и крошку. «Спасибо Тебе, Господи!» — мысленно поблагодарил Виктор и стал ждать, что будет дальше.

Долго ничего не происходило: он сидел один в лагере, становилось прохладно, потому что солнце ушло. Ни о чем не хотелось думать, хотелось пожить простой, животной жизнью — как трава, как дерево, которое пьет воду и подставляет крону лучам солнца и тихо себе радуется жизни. Почему человек так не может? Почему придумывает себе сложности, ставит сам себе препятствия, а потом мужественно их преодолевает?..

Но, слава Богу, наконец нашлось пристанище — совсем близко от Бога, и пока он, Виктор, не поймет про жизнь что-то важное, он не уйдет отсюда. А Вероника пусть ждет, потому что если он поймет для себя — значит, он поймет и для двоих.

Виктор поймал себя на том, что его желания всего за несколько месяцев сильнейшим образом изменились. Чего он хотел раньше? Хорошую работу и хорошую зарплату, хорошую жену… А где она, несостоявшаяся жена? Теперь хотелось только покоя — покоя дерева: стоит себе на одном месте и не жаждет никаких перемен, никому не помогает, но никто и ему не мешает. От ветра качается, под дождем мокнет. Но ничего не меняется — дерево остается деревом. И все время на воздухе, на природе — красота!

Что же сделала с ним та женщина в белых одеждах? Избавила от жуткой боли — несомненно, но при этом изменила направление его воли. Еще утром он был полон внутренних сил и жажды деятельности, а вечером мечтает о деревянном покое. Его воля, кажется, подавлена. Подавлена, решил Виктор. Ну и что? Так хорошо жить, подчиняясь кому-то умному, знающему, уверенному; делать, как он скажет, и то, что скажет. Это настоящий отпуск от будней собственных страстей, неудач и хаоса жизни.

Виктор понял, что он сам себе надоел, со всеми своими поисками и находками, он уже не мог сам себя терпеть. Выход один — спустить все на тормозах. С какого бока ни зайди — видимость одна и та же: подчиниться сильному и знающему, тому, кто объяснит этот мир…

В сумерках в лагерь стали возвращаться обитатели. Они приходили поодиночке и небольшими группками, мужчины и женщины — слетались, как пчелы в свой улей. Некоторые из них прилетали с добычей — с огромными, но, видимо, легкими мешками. Другие, как трутни, брели налегке. Но всех их объединяло одно, и это Виктор сразу понял: они возвращались, чтобы, забыв свои дневные труды, тоже подчиниться кому-то, кто скажет, что делать завтра, через месяц, через год… Эти люди были братьями, поистине его, Виктора, братьями и сестрами по главному признаку: они отреклись от своей негодной воли и получили взамен облегчение — общую веру, связывающую их всех, таких разных… Виктор окрестил их своими братьями, потому что ему стал дорог путь каждого из них к прозрению. У него не было сомнений, что каждый из них когда-то начал поиски смысла жизни и они привели сюда, на гору.

Братья и сестры шли мимо него, уставшие и хмурые. Виктор кивал им, и редко кто отвечал взаимным приветствием. Познакомиться же с ним не захотел никто. Это не смутило Виктора, потому что он уже знал, как труден путь.

Обитатели лагеря собрались у домика Ноя в ожидании. Их было человек пятьдесят, все не старше сорока, но в основном молодежь двадцати — тридцати лет. Виктор встал со своей лавки, потому что иначе получалось, что все взоры были обращены на него, и ему даже показалось, что братья и сестры ждут от него какого-то сообщения. Виктор встал и пристроился сзади собравшейся толпы. Тогда ему стали слышны некоторые тихие разговоры.

— Опять разделить никак не может, — говорил один.

— Стемнеет — снова будем искать куски свои по земле, — говорил другой.

— За водой сегодня ходили?

— Нет, опять трехдневную будем пить, — говорил еще кто-то, но все произносилось беззлобно и с пониманием.

Виктор заметил, что почти каждый, кто сказал хоть слово, обернулся на него. Он подумал, что, может, они хотят, чтобы и он заговорил с ними. Но он пока совершенно не знал, о чем говорить. Сейчас он хотел только слушать.

Наконец из домика вышел брат Ной и сделал повелительный жест, который поверг всех на колени, и быстро произнес молитву-заклинание, чтобы хлеб стал насущным. После этого он вынес из домика большой таз с ломтями хлеба. Люди, не толкаясь, стали подходить к Ною, и тот каждому давал кусок.

Вдруг раздался истерический девичий вопль:

— Мне опять маленький кусок достался! Почему каждый раз мне дают маленький кусок?

— Сестра Мина, сегодня твое достоинство 40 сиклей. Выбирай, в какой карман тебя положить… — спокойно сказал Ной, не прекращая раздачи хлеба. — Ты сегодня совсем негодная монета. Я думаю, что 40 сиклей медью или оловом. Выбирай!

— Я сегодня всю поляну обобрала, — вдруг тихо, обиженно заплакала сестра Мина. — Почему же мне такой маленький кусок?

— Ну, хорошо, — подобрел Ной. — Освобождаю тебя от ночной молитвы. Твой кусок такой же, как у всех.

Больше инцидентов не было. Мина быстро успокоилась и с удовольствием стала жевать свой хлеб. Ели его прямо здесь, у дома Ноя. И Ной ел вместе со всеми. Кто-то вынес бак с водой, и каждый получил по стакану воды.

За это время стало темно. Над лагерем чернела ночь с ясными звездами, и Млечный Путь высветился от края и до края неба. Электричества здесь не было. Ной вышел из дома с зажженным факелом и повел за собой народ к скинии. На месте ужина остались лежать несколько человек. Они заснули, и никто их не беспокоил.

Ной вставил факел в держатель и зашел внутрь шатра. Остальные расположились вокруг. Началась молитва.

Виктор не разбирал слов, только старался повторять все движения молящихся — снова на коленях, возводя руки к небу, кланяясь до земли. Иногда братья и сестры подхватывали произнесенное Ноем и тогда долго повторяли какую-нибудь фразу, постепенно убыстряя темп и громкость. Виктору казалось, что эти моления собираются воедино и восходят вверх, к Богу. В какой-то момент ему почудилось, что разверзлись небеса и оттуда на землю заструился свет. Он толкнул в бок соседа, чтобы спросить, видит ли он этот свет, но сосед весь обратился в молитву.

Виктор почувствовал, как ему вдруг стало тепло, даже жарко внутри, хотя до этого он стал уже замерзать от горной ночной свежести. По-видимому, многие были в таком же состоянии внутреннего жара. Общее молитвенное воодушевление под открытым небом приближалось к своему апофеозу — торжественному завершению. Люди стали рыдать, выкрикивать разные слова, заклятья, умолять о чем-то, смеяться, и все это слилось в фантастический беспрерывный гул.

Виктор тоже что-то выкрикивал, в чем не отдавал себе отчета; он делал как все, и это было так естественно, и невозможно было не поддаться общему порыву…

Факел уже догорал, и вместе с ним утихало моление. Кто-то совсем замолк, кто-то упал ничком на землю. Были такие, которые остались с неясной фразой на губах и повторяли ее, все время раскачиваясь.

Ноя давно не было слышно из шатра. Казалось, все о нем давно забыли. Он вышел, предварив тот момент, когда факел совсем погаснет. Он взял его и направился к своему домику. За ним молча потянулись братья и сестры. Факел удалялся, и пространство вокруг скинии покрывалось мраком — только звезды на небе выделялись в черноте.

Виктор знал, что во мраке остались многие, но это было понятно. Он сам после моления почувствовал состояние блаженства, отрешенность от всех жизненных забот и стремлений. Ему еще не удалось достигнуть слияния с божеством, но пример оставшихся говорил о том, что это состояние достижимо.