— А я уж думаю, куда это делся мой попутчик, где загулял… Скажите, — спросил Шефтл негромко, — ваша фамилия Орешин? Я не ошибаюсь?

— А что?

— Пойдемте лучше туда. Присядем, — и Шефтл шагнул в дальний угол вагона, где никого не было.

Сели. Шефтл помолчал, словно прислушиваясь к стуку колес, потом нерешительно заговорил:

— Я вас ждал, ждал, думал, вы уже не придете… Я хотел… может, это и не так, но… Мне кажется, я вас знаю… то есть не вас, только… Вы ведь Орешин? Алексей Иванович? Так?

— Да. Именно так. — Алексей внимательно посмотрел на Шефтла, стараясь припомнить, при каких обстоятельствах они могли видеться. — Откуда вы меня знаете?

— Да нет, не вас, а… Вы ведь говорили, будто жили в Чите? — лишний раз хотел удостовериться Шефтл.

— Да, жил. Жил в Чите. — И были в Гуляйполе?

— Совершенно верно.

— А… дочь вашу случайно не Света зовут? Алексей побледнел и встал.

— Вы видели мою дочь?

— И ее видел, и жену вашу.

— Давно?

— Трех месяцев не будет. Перед уходом на фронт. Я был у них в Гуляйполе и могу передать вам живой привет…

— Когда? Когда вы их видели? — взволнованно воскликнул Алексей.

— Воздух! — вдруг послышался крик.

Началась суматоха. Шефтл и Алексей, схватив автоматы, вместе с остальными устремились к распахнутой двери. В небе чернело несколько «юнкерсов». Они приближались, они летели сюда. Локомотив настойчиво свистел, предупреждая об опасности.

Красноармейцы с ружьями и автоматами в руках, толкаясь в дверях теплушек, спрыгивали на желтую песчаную насыпь.

Шефтл, соскочив вслед за Алексеем, скатился под насыпь, быстро вскочил на корточки и поискал глазами попутчика. В эту минуту земля под ним содрогнулась — где-то неподалеку взорвалась бомба.

Красноармейцы пустились бежать к ближнему лесу Втянув голову в плечи, Шефтл устремился туда же. Ему казалось, что справа в нескольких шагах от него бежит Алексей. Однако в лесу Алексея не было видно.

«Юнкерсы» бесновались. Около железнодорожных путей взорвалась вторая бомба, затем еще одна.

— Огонь! По фашистским стервятникам огонь! — раздалась чья-то команда.

В ту же минуту лес огласился звуками беспорядочной пальбы.

Сбросив еще несколько бомб, «юнкерсы» повернули на запад и исчезли из виду.

Локомотив, выдыхая клубы белого пара, свистел, торопил поскорей занимать места в теплушках.

Красноармейцы подбирали раненых и вносили в вагон, откуда уже доносились сдавленные стоны. Убитых, одного за другим, укладывали в последнем вагоне.

Шефтл с озабоченным видом бежал вдоль эшелона, заглядывал в теплушки, искал Алексея Орешина. Вдруг у него упало сердце, ему показалось, что в последний вагон вносят Алексея. Шефтл припустил было туда, но тут поезд тронулся, и он бросился назад, едва успев вскочить в теплушку.

А бурьяновцы на своих тяжело нагруженных подводах ехали и ехали по Мариупольскому шляху. Все уже изрядно устали. Сидели тесно, локтем к локтю или спиной к спине, ни растянуться, ни повернуться. Счастлив был тот, кому удавалось, кое-как умостившись, ненадолго заснуть. Женщины кричали на детей, бранились между собой. Причин для этого было предостаточно. Кое-кто с горькими вздохами жаловался на судьбу господу богу, проклиная последними словами Гитлера с его матерью-ведьмой которая родила его в недобрый час на горе всему миру.

На первой подводе ехал, как положено, председатель колхоза Хонця, вместе с ним Нехамка, еще очень слабая и бледная. Там же сидели Катерина Траскун и почтальон Рахмиэл со своей старушкой. Вещей на этой подводе было совсем немного.

На другом возу разместились Додя Бурлак, его жена Хана, глухая девяностосемилетняя прабабка Ципойра о которой между собой говорили: «Старуха, должно быть, забыла помереть», и две невестки с детишками — Ксеня с трехлетней дочкой и Лея-Двося со своим вечно исцарапанным Зузиком.

Третью подводу, которая особенно громко тарахтела немазаными колесами, занимали Риклис с Риклисихой, длинная Шейна и Шия Кукуй с семейством. За ними тянулись возы с остальными бурьяновцами, а в самом хвосте, в пыли, тащилась подвода, которой правил Юдл Пискун.

Бурьяновцы изо всех сил погоняли усталых лошадей. Надо было как можно скорее поспеть к переправе через реку, потому что немец грозил перерезать дорогу. Это тревожило каждого, а больше всех Хонцю, который за всех отвечал. За те дни, что оставили хутор, Хонця почернел, как земля. Он выглядел гораздо старше своих неполных шестидесяти лет; заросшие седой щетиной щеки ввалились, шея страшно похудела, кожа вся — в морщинах, а пиджак висит на плечах, как будто человек встал после тяжелой, долгой болезни. Бурьяновцы не узнавали своего председателя, обычно не отличавшегося излишней мягкостью и чувствительностью. Он не мог прийти в себя после того, как ему пришлось собственными руками сжечь амбары со всем колхозным добром. Не меньше мучила его мысль и об оставленных на произвол судьбы полях с озимой пшеницей. Ну и семейных забот хватало: беспокоила и Нехамка, и судьба старшей дочери, Крейны, от которой, с тех пор как началась война, не было ни одного письма.

По пути бурьяновцев обогнала воинская часть. Гудя, неслись зеленые, замаскированные ветками машины, а по обочинам, запыленные и изможденные, шли рассыпанным строем красноармейцы. Шагали молча, опустив головы, словно чувствовали вину перед всеми теми, что сидели на возах, что должны были с малыми ребятами и убогими пожитками тащиться в неизвестные края.

Нехамка, приподнявшись на подушке, жадно вглядывалась в хмурые и усталые лица красноармейцев. Девушка надеялась увидеть среди них Вову. Писал ведь он в последнем письме, что его часть находится где-то неподалеку от родных мест. Она перебирала глазами всех, не пропуская ни одного. И вдруг увидела высокого худого красноармейца с забинтованной головой; из-под повязки выглядывали светлые волосы. Забыв, что ей приказано лежать спокойно, Нехамка рванулась вперед.

— Вова!.. — крикнула она дрожащим голосом. — Вова!..

Ни красноармеец с забинтованной головой, ни другие бойцы не обернулись на оклик Нехамки. С удивлением посмотрел на нее отец, да Катерина покачала головой.

В тот же день к вечеру бурьяновцы услышали отдаленный гул канонады. Хонця заторопил своих гнедых. Лошади сопротивлялись, им давно пора было отдохнуть, но Хонця гнал их все быстрей. Он чувствовал свою вину перед земляками за то, что запоздал с эвакуацией. «Надо было в тот же день, в тот же час, когда пришло распоряжение из района, садиться на подводы и ехать. Нельзя было откладывать на завтра», — грыз он себя. Однако как ни гони, а меньше чем за полсуток до переправы не добраться, и что будет, если немец в самом деле перережет дорогу?

Юдла тоже тревожили эти полсуток, только он боялся другого — что немец не успеет перерезать дорогу. Если им удастся переправиться на тот берег — плохи его дела. С лихорадочным возбуждением, охватившим его при звуках канонады, он снова и снова обдумывал, как поступить. Спасаться, спасаться, пока не поздно… Ждать больше нельзя, сегодня же ночью, когда все уснут, он должен исчезнуть. До утра его — не хватятся, а там — ищи ветра в поле… Через три-четыре дня он будет в Бурьяновке. И тогда, тогда… Он украдкой дотронулся до кармана за пазухой, где хранилось бесценное сокровище, его надежда — выданная лагерем справка.

Да. Сегодня ночью.

Юдл сгорбился и громко вздохнул.

«Сколько ему, бедняге, пришлось натерпеться, — с состраданием думала Зелда, глядя на его согбенную спину. — Засудили, сослали невесть куда, и за что? За какие-то пять-шесть мешков зерна. А теперь сами, своими руками сожгли столько хлеба…» Зелде вспомнился суд над Юдлом, который тогда устроили в колхозе. Он сидел один, отдельно от всех, с опущенной головой, по бокам — два милиционера. Элька Руднер выступила с обвинительной речью и так говорила, что весь клуб ей аплодировал. И Зелда вместе со всеми. Плакала одна только Доба, приютившаяся в углу с мокрым полотенцем на голове. Теперь Зелде жалко, что она тогда хлопала. С Юдлом поступили слишком жестоко. Что значили для колхоза эти несчастные мешки? Странно даже, а ведь тогда она так не думала… Каким жалким выглядит Юдл, каким пришибленным… Всю дорогу молчит. Ни с кем не разговаривает, даже Добе редко скажет слово, да и то в ответ… Зелде захотелось сказать ему что-нибудь, потолковать с ним. Она несколько раз окликнула Юдла, пока тот наконец не услышал ее.