— Свекровь, где вы? Пора садиться! Все уже на подводе!

Но старуха не слышала. Она стояла одна в своей опустевшей боковушке и прощалась с голыми стенами, с домом.

— На кого я тебя оставляю, — шептала она, — как я жить без тебя буду…

Зелда снова ее позвала.

Сгорбленная, еще больше высохшая, старуха вышла, сделала несколько шагов и остановилась. Всем своим слабым, худым телом она прильнула к стене, обхватила руками угол дома, точно это было живое существо, и лицо ее искривилось — она горько заплакала.

Их дом был самый старый на хуторе. Построил его старухин прадед, один из первых колонистов, когда полтора с лишним века назад обосновался па этой, тогда еще дикой земле. Потемневшая от времени крыша, низенькая длинная лежанка, где в зимние вьюжные вечера сушились семечки, скрипящие двери — все здесь ей было дорого, как жизнь, и, как с жизнью, трудно было со всем этим расставаться.

Старуха медленно опустилась на завалинку.

— Свекровь… — в третий раз позвала ее Зелда. Старуха не двигалась с места.

Зелда слезла с подводы и подошла к ней:

— Что с вами, вы же нас задерживаете… Идемте, садитесь наконец…

— Подожди, не гони меня… — чуть слышно ответила старуха.

Дети ерзали на подводе; они ужасно боялись, что бабушка передумает и не захочет ехать. Доба тоже забеспокоилась. Один Юдл радовался в душе.

В воротах показался Хонця.

— Выезжай! — крикнул он Юдлу. Голос у него был хриплый, измученный.

Юдл вздрогнул. Нехотя взялся за вожжи, косясь украдкой на Гуляйпольский шлях, откуда он ждал и не дождался гостей. Пара сытых буланых резво тронула с места. Обозленный, Юдл круто повернул подводу, и она, описав дугу, с разгона наехала на цветущие кусты хризантем.

Заметив это, старуха побледнела.

— Изверг! — закричала она не своим голосом, хватаясь за голову. — Он мне все хризантемы передавил! — и, поднявшись с завалинки, с неожиданной прытью пустилась к перееханному кусту, начала поднимать и расправлять сломанные и раздавленные стебли. — Что он с ними сотворил, — причитала она. — Цветики мои… Ох, увидел бы это Шефтл… Он их так любил… Надо же, такую красоту погубить…

— Ну тише, тише, ну успокойтесь же, — упрашивала ее Зелда. — Есть несчастья и пострашней… Сами видите, что творится… Ну идемте же, идемте… — Она взяла старуху под руку, подвела к подводе и уже хотела, подсадить, как вдруг старуха всплеснула руками:

— Постой!.. Хорошо, что вспомнила! Мы ведь забыли медный таз для варенья! Такой таз! Он на чердаке лежит… Погоди, сейчас… я за ним схожу.

Не успела Зелда слово сказать, как старуха поспешно заковыляла к дому. Уже около самых дверей она внезапно остановилась. И вдруг схватилась одной рукой за грудь, другой как-то странно взмахнула в воздухе и упала на землю.

— Свекровь!.. Что с вами? — подбежала к ней испуганная Зелда.

Старуха лежала на земле. Из-под подола выглядывали худые ноги.

— Что с вами?… Почему вы не отвечаете? — растерянно повторяла Зелда.

Старуха не шевелилась.

Зелда приподняла ее голову, странно тяжелую, повернула к себе, увидела тусклые полоски белков, темную дыру беззубого рта, скривившегося, казалось, в насмешливой улыбке, и в ужасе разжала руки. Голова глухо стукнулась о землю. Зелда зарыдала.

Спустя несколько минут двор наполнился людьми. Сбежалась вся Бурьяновка. На подводах, которые уже выстроились гуськом на широкой изогнутой хуторской улице, остались только дети и лежавшая на возу больная Нехамка. Хвост обоза скрывался за поворотом.

Старуха, накрытая Зелдиной шалью, лежала там же, где упала, а Зелда сидела возле нее и тихо плакала. В палисаднике Хонця советовался с мужиками. О том, чтобы отложить погребение, не могло быть и речи. Что делать? Везти старуху на кладбище? Времени нет. С собой везти? Но как? И куда…

— Знаете, что я думаю, — сказал Додя Бурлак. — Пускай нас старуха простит и Шефтл пусть уж не взыщет — ничего не поделаешь. Придется похоронить ее тут, во дворе. Тут она родилась, тут, видно, суждено ей и упокоиться.

Под плач и причитания женщин Липа Заика, Шия Кукуй, старик Триандалис и Додя Бурлак взялись за лопаты.

Когда уже засыпали могилу, со стороны Ковалевской балки прискакал на молодой горячей лошади Сеня. Лицо у него было опалено, волосы прилипли к мокрому лбу. Среди выстроившихся вдоль улицы возов он мигом отыскал глазами подводу, на которой лежала Нехамка, и подъехал к ней.

Нехамка, бледная, полулежала, опершись на подушку, и тоскливо глядела на суетившихся во дворе людей. Ей было грустно и досадно, что она не может, как все, проститься с матерью Шефтла и вообще, вместо того чтоб помогать, сама доставляет хлопоты в такое время.

Увидев перед собой Сеню, она смущенно и даже недовольно опустила глаза, поправила упавшую на грудь косу.

— Нехама… Не сердись, что я приехал, — быстро заговорил Сеня. — Я на одну минутку, думал, может… скажи, как ты себя чувствуешь.

— Ничего, — сдержанно ответила Нехамка.

— Хорошо, Нехама, хорошо, что ты уезжаешь… Немцы уже около Гуляйполя… Может, еще свидимся когда-нибудь, — Сеня покраснел. — А я… — Он быстро оглянулся и, понизив голос, сообщил, что остается здесь, в подполье. Сеня хотел еще что-то добавить, но тут из двора повалили люди и бегом пустились к своим подводам. — Будь здорова, Нехама…

Сеня повернул коня. Через несколько секунд он уже скакал по дороге, что вела к Дибровскому лесу, единственному в этих местах. Когда Нехамка, чуть погодя, оглянулась, она увидела на краю хутора лишь облако пыли.

Подводы, на которых тесно сидели женщины, дети и пожилые мужики, надсадно скрипя, тронулись с места и одна за другой покатили по широкой, чуть изогнутой хуторской улице, вниз по откосу. Миновали последний дом с заколоченными окнами, свернули к Мариупольскому шляху, и вот уже хутор и двор Шефтла со свежей могилой остались далеко позади…

Весь день двадцать с лишним бурьяновских подвод, скрипя всякая на свой лад колесами, гремя вальками и пустыми ведрами, подвешенными с боков и сзади, медленно тянулись по пыльному шляху.

Подвода, которой правил Юдл Пискун, шла в самой середине обоза. Юдл был в бешенстве. Он чувствовал себя в ловушке — впереди враги и сзади враги, и все следят, не спускают с него глаз. «Спастись!.. Как спастись?…» — эта мысль ни на минуту не оставляла его. За весь день он не вымолвил слова, только покусывал свой тонкий ус. Зелда и Доба тоже молчали. Зелда сидела на самом краю подводы, с уснувшим Шолемке на руках, и печально поглядывала на остальных детей: те шалили как ни в чем не бывало. Она еще не оправилась после неожиданной смерти свекрови и со стесненным сердцем думала о том, что Шефтл еще ничего не знает… Не знает, что мать умерла и в палисаднике остался только маленький могильный холмик… Не знает, что Зелда с детьми покинула хутор и едет на одной подводе с Юдлом Пискуном неизвестно куда… А сам он? Где он теперь, в эту минуту, когда она думает о нем? Если б можно хоть одним глазом издали посмотреть на него, увидеть, что он делает… Только бы цел был, только бы здоров… больше ей ничего не надо. И письмо. Хоть два слова. И новый адрес. Жаль, не получила она того привета, может, было б спокойнее… Уж она бы того человека обо всем расспросила: где встретились, на какой платформе, куда направлялся эшелон… Разузнала бы, как Шефтл выглядит, как одет, что рассказывал о себе. И может, удалось бы узнать, в какую часть его перевели. Но где этот человек и кто он? Почему не пришел, не передал привета? А если и приедет еще — где он будет ее искать?

В стороне, среди узлов, понуро сидела Доба и грустно покачивала головой. Всего за несколько недель до начала войны она ехала по этой дороге в МТС, к сыну, к Иоське, который ремонтировал в МТС тракторы. Будто вчера это было… Веселый, красивый, вот он бежит ей навстречу, обнимает ее и не знает, как лучше принять ее, куда раньше повести — то ли к себе в общежитие, то ли в столовую, то ли в мастерские. Так и стоит он перед ее глазами… А теперь? Знать бы хоть, был ли кто около него в последние минуты, может, звал ее… За что, за какие грехи суждено ей пережить единственного сына? Нет, если люди не могут жить в мире, ни к чему рожать детей. «Кто знает, что этих-то еще ждет», — с тоской подумала Доба, посмотрев на Зелдиных малышей.