— Опять не слушаешься, — сказала Элька с досадой. — Знаешь ведь, как я переживаю, когда ты не ешь вовремя.

— Ладно, больше не буду, — тихо сказала Светка. — Но зато я с самого, самого утра стояла тут у ворот.

— Ну и зачем же ты тут с самого, самого?

— Говорю же тебе: тебя ждала.

— Разве ты не знаешь, что я прихожу позже?

— А я хотела немножко утречком подождать, а зато я теперь меньше ждала.

— Ах ты глупышка моя, — Элька обняла дочку, и они вошли в комнатку. Не выпуская Светкиной руки, Элька опустилась на кровать. Светка искоса на нее поглядывала.

— Мама, почему ты такая грустная?

— Устала я. Сейчас позавтракаем, и я прилягу. А ты поиграешь во дворе.

— Нет, лучше я с тобой побуду. Мама, а к нам приходила тетя.

— Какая тетя?

— Старенькая. Смотри, вот что она принесла, — Светка показала на стол, где лежал завернутый в мятую газету пакет. — Тетя велела тебе это отдать, как только ты придешь.

Девочка потянулась за пакетом. Сердце у Эльки сжалось от предчувствия. Она вскрикнула:

— Дай сюда! — и выхватила пакет у Светы из рук. В одно мгновение газета была развернута и на стол

посыпались письма. Письма, добрый десяток писем, письма, которых она так ждала, письма от Алексея.

— Света, Светонька, это от папы! Все, все, все от папы! — воскликнула она радостно, быстро перебирая конверты.

Опершись на подоконник, Элька торопливо пробегала глазами одно письмо за другим, затаив дыхание, лихорадочно искала среди строк самую важную, главную — о том, где он, Алексей. И вот уже просмотрены почти все письма, а строчки этой она не нашла… Ни единого слова про то, что теперь волновало ее больше всего. Письма, как оказалось, были высланы давно, на ее прежний адрес, и там пролежали столько времени… Еще из Минска… Осталось последнее, отлетело в сторону, поэтому Элька не сразу заметила маленький треугольник. Она вскрыла его трясущимися руками.

— Светик, миленькая, ты знаешь, где сейчас наш папа? Наш папа в армии, в Красной Армии! — крикнула она взволнованным голосом.

Поглаживая дочь по головке, Элька, не отходя от окна, снова и снова перечитывала полустертые карандашные строчки, еле видные па пожелтевшем листке бумаги.

Это было первое короткое письмо Орешина, написанное им перед боем.

Радостный подъем, охвативший Эльку, прошел, едва сна обратила внимание па дату. Оказалось, что письмо из армии было послано еще в июле. Около трех месяцев тому назад. И с тех пор — ничего, ни единого слова… У Эльки упало сердце. Не случилось ли с ним, сохрани бог, беды! На ум приходили мысли одна страшнее другой. Стены тесной комнатки давили ее, она чувствовала, что должна немедленно, сию минуту что-то предпринять. Элька переоделась, письмо с номером полевой почты засунула в кармашек кофточки и, сказав дочери, что скоро вернется, быстрым шагом направилась в райвоенкомат.

Оттуда Элька вышла несколько успокоенная. Она встретилась там с солдатками, которые точно так же, как и она, долго не получали писем. А спустя месяц, иногда и больше почтальон приносил сразу целую пачку.

— Много писем сейчас пропадает в дороге, — сказал комиссар, успокаивая Эльку. — Враг бомбит железнодорожные пути, бывает, разбомбит и почтовый вагон. Потерпите, и очень может быть, что в ближайшее время получите хорошее письмо.

Он все-таки записал номер полевой почты и пообещал связаться с командованием части, в которой служил Алексей Орешин, а затем сообщить ей о результатах.

Светку Элька снова застала у ворот. Девочка с радостным визгом бросилась к матери.

— Поиграй еще во дворе, — сказала Элька, — а я на часок прилягу.

Однако заснуть ей так и не удалось. Когда стало смеркаться, она, несмотря на головную боль, поднялась, позвала дочку, умыла и накормила ее, уложила в постель, затем переоделась в рабочее платье и отправилась на старую мельницу, в дальним переулочек у самой реки.

Всю ночь мимо Бурьяновки шли воинские части. На проезжей дороге без передышки ревели моторы, громыхали колеса, захлебываясь гудели автомашины; трещали мотоциклы, ржали лошади, время от времени слышался приглушенный гомон человеческих голосов.

Советские войска отступали.

Всю ночь бурьяновцы, встревоженные, не смыкали глаз.

Утром Хонця, измученный, обросший редкой седой щетиной, прискакал верхом со срочного совещания в сельсовете и тут же созвал всех бурьяновцев в клуб, который с начала войны был на замке. Там он объявил им невеселую весть: немцы уже в Запорожье.

— А через несколько дней они, может, уже и сюда дойдут, — добавил он упавшим голосом. — Вот, братцы, какое положение… Есть указание — эвакуироваться. Что можно — взять с собой, конечно самое необходимое, а остальное — сжечь, уничтожить, утопить… Главное — ничего не оставлять немцу.

Бурьяновцы ждали и надеялись, что немца в конце концов остановят. Как всегда, обрабатывали свои поля, поднимали зябь, сеяли озимые, заготавливали силос для скотины. И вдруг на тебе: эвакуируйся! Завтра же? Куда? Нежданно-негаданно срывайся с места…

Поднялась суматоха, женщины заплакали, запричитали. Солдатки окружили Хонцю, который от усталости и недосыпания еле держался на ногах, стали его осыпать упреками, как будто он, и только он, был виноват во всем.

— Что же, вот прямо так и бежать? — кричала невестка Доди Бурлака, Лея-Двося. — А раньше где вы были, почему раньше ни о чем не думали? Вы же говорили, что немец сюда не дойдет? До последней минуты надеялись…

Зелда вернулась домой сама не своя. Завтра, сказал Хонця, ехать, а у нее стирка, надо приготовить еду в дорогу, уложить, увязать вещи… Что с собой взять? Всего не возьмешь, дают одну подводу на две семьи, а у нее у одной, слава богу, семь душ… Что делать с вещами, которые придется оставить? Закопать? И как справлюсь одна… да еще и на ферме полно дел. Когда только она все это успеет?

И вдруг услышала, как в спальне Шолемке заорал в своей зыбке благим матом. Зелда схватила мальчонку на руки и выбежала на кухню. Там стояла свекровь, маленькая, сухонькая, повязанная старым выцветшим платком, и белила печь.

— Господи, что это вы затеяли, — с досадой воскликнула Зелда. — Не слышите, что ли, — ребенок кричит! На хуторе такое творится, а вы…

— А что? Что творится на хуторе? — недовольно уставилась на нее свекровь.

Как ни сердилась Зелда на старуху, что та не подошла к ребенку, а ей не хотелось огорчать ее таким ужасным известием. Но что было делать? Пришлось.

Выслушав невесткины новости, старуха, как была, с мокрой кистью в трясущейся руке, опустилась на забрызганную известкой табуретку, тоскливо обвела взглядом стены, потолок, глиняный пол… Оставить дом? Дом, где она родилась и выросла? Здесь ее замуж выдавали; здесь она родила Шефтла, отсюда проводила своего мужа в последний путь… Каждая вещь, каждая мелочь были ей здесь дороги и милы. Как она может все это оставить?

— Никуда я не поеду, — сказала она.

— То есть как это не поедете? — растерянно посмотрела на нее Зелда.

— Куда я потащусь на старости лет? Только переступи порог, и голову негде будет приклонить. Видела я, видела беженцев, проезжали мимо нашего хутора. Гитлеру бы так… Чем где-то в чужом месте помирать, так уж лучше дома, на своей постели. Нет, нет, никуда я не поеду.

— Да что это вы говорите, — взволновалась Зелда. — Ведь все эвакуируются, весь хутор, не останется ни одного человека!

— Пускай себе эвакуируются. Я дом не оставлю.

— А что будет, если придут немцы? Об этом вы хоть подумали?

— Э, пока еще не пришли, — махнула рукой старуха.

— Да вы слышали, они уже в Запорожье! Они могут быть здесь через каких-нибудь два дня! Вам что, дом дороже, чем жизнь?

— А что мне жизнь без своего угла? — в сердцах воскликнула старуха. — Вечно жить все равно не буду. Здесь, в этом доме, я родилась, здесь и умру, когда придет мой час.

— Не пойму я вас, — недоумевала Зелда.