«Вернусь ли? Увижу ли их когда-нибудь?» — думал Шефтл.

Подвода, бренча и громыхая, понеслась вниз по косогору, и белая хатка, двор, весь хутор со ставком и плотиной исчезли…

Уже проехали чуть не половину пути, а Шефтл, ничего не замечая вокруг, понуро сидел на высоком возу, и все его мысли, все чувства были там — дома, на хуторе. Сердце ныло: дети… Зелда… Только теперь, уезжая, он по-настоящему понял, какую добрую, преданную жену послала ему судьба. Он все еще видел перед собой Зелду, окруженную детьми, с маленьким Шолемке на руках. Что она теперь делает? Должно быть, ушла на ферму доить коров. А ребята? Ребята, наверно, как всегда, бегают во дворе, играют… А доктора он так и не привез матери, не успел… Чего еще он не сделал? Окна забыл замазать, собирался и забыл, совсем из головы выскочило. Придется уж Зелде самой. Ей все теперь придется делать самой… И как это вылетело у него из головы? Еще забыл сказать Калмену Зоготу, что в новом амбаре лежит набор ножей для жатки. Хотя Хома знает. Что он ему сказал, Хома, возле подводы? Да, что Катерина повезла трактористам завтрак и поэтому не могла прийти попрощаться. С кем он еще не простился? Кроме Катерины, как будто со всеми… А, вот еще с Добой Пискун. Лежит больная, только вчера узнала про похоронку… Надо было зайти. Интересно, где это Юдл застрял. Что-то он долго не едет. И Басю жалко. На нее прямо страшно смотреть, она так любила Иоську… Если бы не война, осенью бы они поженились. Уезжал Иоська веселый, все играл на своей гармони, из рук не выпускал… И от Вовы уже две недели нет писем… Нелегко будет Калмену Зоготу хозяйничать и на ферме и в полевой бригаде… Как они там без него, без Шефтла, справятся?… Шефтл даже вздохнул, так ясно ему представился новый ток, тарахтящая молотилка… Стучат решета, арбы с ворохами колосьев тянутся гуськом через балку, вилы ярко отсвечивают на солнце… только его, Шефтла, там нет.

Но чем больше удалялся обоз с зерном от хутора, от родных бурьяновских мест, приближаясь к районному центру, к Гуляйполю, где Шефтл сегодня же должен явиться в военкомат, тем упорнее и беспокойнее думал он о себе самом, о том, что его ждет.

Солнце уже садилось, не так пекло, из балки тянуло запахом скошенного ячменя, который еще подсыхал в копнах. От колес попахивало дегтем, а от полных, набитых мешков — свежей, только что обмолоченной пшеницей.

Шефтл жадно вдыхал милые, знакомые, запахи, словно хотел, прощаясь надолго с родной стороной, удержать их в себе.

«Гляди, гляди, — как бы говорил он себе, — запомни эти зеленые балочки, эти холмы и склоны, эти поля с подсолнухами и те два тополя. И тебя пусть запомнит эта земля и это небо, потому что завтра ты уже ничего такого не увидишь, и кто знает, когда еще поедешь этой дорогой».

Уставшие лошади покачивали из стороны в сторону головами, но все еще резво бежали по широкой, укатанной дороге. Доде Бурлаку, сидевшему впереди, чуть ниже Шефтла, не надо было хлестать их и понукать. Он тоже, свесив голову, всю дорогу молчал. От Зораха, любимого внука, не было до сих пор ни одного письма.

Старая Хана совсем извелась. Ксения таяла на глазах. Один Додя, пересиливая тревогу, бодрился и успокаивал женщин.

— Мало ли что, — говорил он им. — Может, Зорах в спешке неправильно написал адрес. Или письмо затерялось. А он ждет ответа, потому и не пишет. А может, задержалось письмо, и мы его завтра-послезавтра получим.

Успокаивая Ксению и Хану, Додя понемногу успокаивался и сам. Но теперь, когда ему никого не надо было уговаривать, он понял, что обманывал и их и себя. С Зорахом что-то случилось. Может, он тяжело ранен… Может, его, не дай бог, уже и на свете нет, а может, — этого старый Бурлак страшился больше всего — он попал к гитлеровцам в плен. Невеселые мысли мучили Бурлака всю дорогу. Время от времени он оглядывался на Шефтла и всякий раз тоскливо думал: «Вот и этот туда же… и кто знает, вернется ли…»

Он хлестнул лошадей. Проехали мимо недавно построенного кирпичного завода, глиняных ям и свернули к старому мосту. Тяжелый воз затарахтел по мостовой, круто поднимающейся в гору.

Это была окраина Гуляйполя. За первой подводой потянулись и остальные, и в зеленых двориках вдоль всей улочки залаяли собаки.

Вдали, на тропинке, Шефтл увидел женщину в белой блузке и от неожиданности потянулся вперед всем телом: ему показалось, что это Элька. Нет, не она. Но он уже не мог успокоиться.

Как же это? Вот он здесь, в Гуляйполе, и Элька тоже здесь, а он с ней не повидается? Теперь, когда он уходит на фронт? Надо ведь узнать, что с ней… может, что-нибудь узнала об Алексее. Если прямо из военкомата не отправят в часть, забежит к ней. Хоть на несколько минут, но забежит непременно. Она ведь живет возле почты, а ему все равно надо там побывать, послать открытку домой.

Первая подвода, на которой ехал Шефтл, уже свернула на длинную улицу, ведущую к элеватору. Райвоенкомат находился правее, на площади.

На углу Додя Бурлак остановил лошадей. Шефтл соскочил с подводы. Простился с Додей и с остальными колхозниками. Немного постоял, провожая взглядом удалявшийся обоз, потом вскинул на плечо свою тяжелую торбу и зашагал к военкомату.

Окна одноэтажных, а кое-где и двухэтажных домой выходили на улицу. Шефтл только теперь заметил, что все стекла крест-накрест заклеены узкими полосками бумаги. Точно так же исчерчены и высокие окна одноэтажного кирпичного дома, где когда-то жил пристав, а теперь помещается райвоенкомат.

Около военкомата толпился народ. Шефтл направился к военкому. Поздоровавшись, тот взял у него повестку, военный билет и приказал немедленно пройти медицинскую комиссию.

— Зачем? — удивился Шефтл. — Я здоров. Вполне здоров.

Все-таки ему пришлось раздеться и показаться врачам. Осмотрели, сказали: «Годен».

Шефтл вышел во двор. «Сколько людей собралось», — подумал он.

Одеты были по-разному: кто на военный лад, в старой гимнастерке или галифе, кто по-будничному, в старом пиджаке и стоптанных ботинках, а кто в своем лучшем костюме и в новых блестящих сапогах. У всех вещмешки, за спиной или в руках. Сейчас призывали тех, кто не мог своевременно явиться: одних задержала болезнь, другие находились в отъезде, третьи имели кратковременные отсрочки по семейным обстоятельствам.

Неожиданно Шефтл увидел в толпе своего старого знакомого, бригадира веселокутского колхоза Олеся Яковенко, с которым соревновался вот уже несколько лет. Олесь был старше Шефтла, у него было трое ребят, и председатель колхоза выхлопотал для него броню. Но от брони он отказался и пошел добровольцем. Оба обрадовались встрече и уговорились держаться вместе. Обоим хотелось, чтобы их определили в одну часть.

Ждали военкома. Не терпелось узнать, кто куда зачислен и когда, каким поездом будет отправлен к месту назначения.

В ожидании прогуливались по двору, курили; кто уселся на ящике с песком, кто стоял у входа в военкомат, развязывал мешок и закусывал. Неподалеку от ящика стояла бочка с заплесневелой водой, над ней висел большой, выкрашенный в красный цвет щит, к которому крепились лопаты, ломы и прочий инструмент, предназначенный для тушения пожара во время бомбежки. Повсюду, а особенно вокруг ящика с песком, валялись зеленые огуречные корки, яичная скорлупа, недоеденные красные помидоры, селедочные головки и хвосты, окурки.

Шефтл вместе с Олесем, как и другие мобилизованные, прогуливались по двору, ожидая военкома. Когда их отправят — от этого и зависело, успеет ли он забежать к Эльке, военкомата до улочки, где жила Элька, было не очень далеко, но уйти без разрешения он уже не мог. Внезапно раздалась команда:

— Стройся!

Кто сидел — вскочил, кто курил — бросил папиросу, — все быстро выстроились во дворе.

Вышел военком — высокий, худой, с портупеей, опоясывающей впалую грудь; с ним еще какой-то, низенький, плотный, в очках.

— Кто это? — тихо спросил Шефтл у стоящего справа Яковенко.