— А?.. Ты меня? — встрепенулся тот.

— Скажи-ка, работяга, — сердито глянул на него Хонця своим единственным глазом. — Ты что, думаешь на такой подводе хлеб везти?

— А что, а что такое? — стал петушиться Риклис.

— А ты слезь да посмотри.

— Нет, ты скажи!

— Нет, ты уж сам посмотри, собственными глазами!

Риклис неохотно слез и, почесываясь, осмотрел подводу.

— Не знаю, чего тебе надо. Вечно ты ко мне придираешься, недовольно проворчал он. — Ну, что тебе тут не нравится? Колеса не на месте или дышло на сторону сворочено?

— А что воз заляпан грязью — на это плевать? И не стыдно тебе, что люди скажут, а?

Риклис что-то буркнул, однако взял ведро и поплелся к кадке с водой.

Вскоре подводы, выстроившись гуськом, со скрипом двинулись по широкому Гуляйпольскому шляху. Нехамка смотрела с молотилки, как удаляется первый обоз. Она завела было песню, но смолкла, вспомнив о Вове.

Не одна Нехамка не позволяла себе петь сейчас. Почти у каждого из бурьяновцев кто-нибудь был на фронте — и вот в жатву, в самое веселое время, когда степь обычно звенела от песен, не слышно было ни одного поющего голоса.

Молодые девчата и те не пели, старались не шуметь, не задираться друг с другом. Только и было разговору, что о сводке да кто получил письмо с фронта.

За работой почти незаметно миновала вторая половина дня. Скошенное поле становилось все шире, комбайн и жатки уходили все дальше к горизонту.

Западный край неба, только что пылавший пожаром, начал меркнуть. Потускнели золотые пятна на стогах, на стерне и еще не скошенных полях, поголубел и стал свежее воздух. А потом на чистом, без единого облачка бледном небе засиял молодой месяц.

Поздно вечером кончили работу. Улеглись на соломе. Нехамка, одна, незаметно ушла на ставок.

Она разделась, закрутила повыше косу на голове и вошла в тихую, прохладную воду. Стоя по горло в воде, Нехамка почувствовала, как в тело ее проникает чудесная свежесть. На темном зеркале ставка играл месяц. Нехамка поплыла за ним. Вода встрепенулась, заволновалась, месяц разбился на мелкие кусочки дрожащего серебра.

Нехамка уже подплыла к камышам, когда увидела, что кто-то идет по плотине. Так и есть — Сеня! Она замерла, затаила дыхание. Сеня быстро прошел по плотине и спустился на берег,

«Ой, он тоже хочет купаться…» — с ужасом подумала Нехамка. Что делать? Где спрятаться?

Сеня остановился около ее одежды, лежавшей на примятой траве. Еще увидит, узнает, что это ее… Надо было раздеться подальше от плотины…

Черт его принес!

Нехамка задыхалась, ей все труднее было держаться на воде. «Ой, утону…» — подумала она с отчаянием и в ту же минуту услышала шаги. Осторожно повернув голову, Нехамка увидела, что Сеня вышел на белеющую в темноте дорогу и направляется к подсолнухам.

Как только он исчез в темноте, Нехамка тихо вылезла из воды и побежала к своим вещам, торопливо оделась. И вдруг ей захотелось догнать Сеню, сказать ему, чтобы не шел в подсолнухи, не ждал ее. К чему ему бродить там ночью одному… А что, если и правда выйти к нему на минутку? Ведь он пришел сюда ради нее, пешком шел от самого Ковалевска. Ну, любит он ее — что из того? Разве она должна сердиться на него за это?.. Нет, нет! Хочет ждать — пусть ждет. Ведь она ему сказала, что не придет, сказала, что не выйдет к нему.

Обуреваемая смутными чувствами, девушка, словно преодолевая встречную волну, которая отбрасывала ее назад, упрямо шла на ток.

«И думать не смей, — твердила она себе. — Я ему сказала, не приходи, — а там его дело». Подошла к скирде, забралась в свежую, непритоптанную солому и, обтянув подолом колени, легла. Пахло нагретым на солнце зерном.

В ночной степи царил покой. Лишь кукушка вдали куковала да на ближнем лугу фыркали лошади. А с проселочной дороги доносилось приглушенное тарахтенье груженых подвод. Колхозы днем и ночью везли зерно на элеватор.

Нехамка почувствовала, что месяц смотрит ей прямо в лицо. Она приоткрыла глаза. Высокое-высокое небо над ней было перечеркнуто серебристыми соломинками. Жалко было спать в такую чудную ночь…

Рядом послышался вздох. Кажется, это Вовина мать. Не спится ей, Наработалась, а заснуть не может…

Нехамка перевернулась на живот, зарылась поглубже в солому и закрыла глаза.

Вовина мать снова вздохнула, но Нехамка уже не слышала…

… Снилось, будто она, в пестром открытом сарафане, стоит у себя во дворе и тащит из колодца ведро. В ведре зерно — чистое, чистое. А с окраины хутора выезжает комбайн.

Комбайн мчится вниз по улице, и вдруг это уже не комбайн, а серо-зеленый танк. Танк сворачивает к ним во двор, и из него выскакивает Вова. У Вовы медаль на груди, левая рука перевязана. Нехамка бросается к нему, обнимает, целует…

— Посмотри, что я тебе привез, — говорит Вова и подает ей длинный гибкий стебелек, унизанный блестящими бусинками росы.

Нехамка осторожно, кончиками пальцев, берет стебелек с дрожащими серебристыми бусинками. Она хочет надеть бусы на шею, но вдруг ей вспоминается Сеня и ночь, когда была гроза, и ей становится страшно и стыдно.

— Надень, — просит Вова и так ласково смотрит на нее.

— Потом, — говорит она и краснеет.

— Эти бусы надо надеть сразу, — говорит Вова, — а не то они высохнут.

Но Нехамка знает, что у нее на шее синяк. Она вся дрожит. Она хочет что-то сказать Вове и не может. Что делать? Она так боится, что Вова заметит…

— Что с тобой, Нехамеле? — Воза нежно гладит ее по голове.

— Ничего… Вова, почему ты меня оставил одну? Ведь я так тебя просила, так ждала тебя…

— Сними с шеи платок.

— Не могу.

— Дай, я его развяжу.

— Нет, нет, Вова, не надо! — со слезами кричит Нехамка.

Но Вова смеется, он ничего не понимает. Он протягивает руку, срывает платок — и вдруг бледнеет.

— Что это у тебя? — спрашивает он и смотрит на нее испуганными глазами.

Она молчит. Что тут скажешь?

— Как же это, Нехамка, Нехамеле моя… Ты? Так то ты меня ждала?

— Вова, я не виновата, Вова!.. Я ждала, я люблю тебя, только тебя!..

— Почему же ты с другим пошла под скирду? — голос его дрожит от боли и обиды.

— А что я могла поделать? Нас ведь дождь захватил. Гремел гром…

— Я в это время шел в атаку. Вокруг меня рвались снаряды…

— Не говори так… — умоляет Нехамка.

— Я истекал кровью, вел свой танк в бой, а ты… — Вова… не надо.

— А ты валялась с ним под скирдой. Я стонал от боли, а ты…

— Перестань!.. Перестань! Прошу!..

— На фронт он идти не хочет, ждет тебя у подсолнухов… Сейчас я с ним рассчитаюсь!

И Вова пускается бежать. Нехамка хватает его за раненую руку, он ее отталкивает, она падает на землю и плачет, кричит не своим голосом, ей нечем дышать — вот-вот задохнется…

— Нехамка, а Нехамеле! — кто-то трясет ее за плечо. — Проснись, слышишь?

Тяжело дыша, Нехамка села, широко открыла глаза, огляделась, не понимая, где она, потом рукой коснулась шеи… И тут увидела перед собой Вовину мать. Девушка обеими руками обхватила ее, припала к ней и расплакалась.

Зоготиха ласково обняла ее и улеглась рядом.

… В жарком месяце июле долгие дни — короткие ночи. Люди только разоспались, не успели с боку на бок перевернуться, как уже начало светать.

Все вокруг — скирда, арбы, стерня — было покрыто чистой прохладной росой.

Вот уже заалел край неба, и не растаял еще молодой месяц, а из-за баштанов выстрелили первые бледные солнечные лучи.

Просыпались поля, подернутые розоватой дымкой. Колхозники умывались, завтракали: Катерина всех оделяла хлебом с брынзой и теплым молоком. Подмели ток, осмотрели решета, подкрутили, где надо, гайки. Солнце только-только вылезло из-за баштанов, когда комбайн, гудя, снова врезался в пшеничный массив. Снова затарахтели, замахали крыльями жатки на косогоре, а Нехамка, стоя на трясущейся молотилке, быстро-быстро стала бросать колосья в барабан…