Ах да! Это же пишет осведомитель, специально вызванный из Ковно, а там Дзержинский был ему известен как «Переплетчик».

Пухловский еще раз перечитал донесение и подчеркнул синим карандашом то место, где говорилось об обещании Дзержинского снабжать рабочих «нелегальной литературой с. — петербургского издания». Затем раскрыл лежавшую на столе тетрадь и записал: «Просматривается прямая связь с литературой, найденной на Иерусалимских аллеях. Допросить, откуда получает с. — петербургские издания».

Пухловский снова вернулся к донесениям. Сообщение особой канцелярии предупреждало, что 23 января 1900 года в 10 часов утра должна состояться сходка на квартире сапожника Грациана Маласевича, на которой ожидается Франек, пропагандирующий среди рабочих социал-демократические идеи. Здесь-то полиция и арестовала Дзержинского, Маласевича и всех других участников сходки.

Пухловский взял в руки протокол обыска. «У господина Дзержинского изъяты при обыске: книга на русском языке под заглавием «Происхождение семьи, частной собственности и государства», сочинение Ф. Энгельса, гектографированное воззвание к «Товарищам рабочим фабрики Брохиса», призывавшее их к стачке, две тетради со статьями «Очерк программы социал-демократии Королевства Польского» и «Наше отношение к борьбе за независимость Польши и за самоуправление Края», в обеих статьях излагаются задачи международного социализма и указываются наиболее целесообразные способы борьбы польского пролетариата с капиталистами и самодержавием в виде совместного с рабочим классом всей России движения».

«Неплохой наборчик! — Пухловский был удовлетворен материалами. — Посмотрим, что по этому поводу скажет нам господин Дзержинский».

В кабинет ввели Дзержинского. Посадили напротив следователя. Арестованный сидел спокойно, положив руки на колени. Ни тени страха или смятения во взгляде.

— К какой партии принадлежите? — спросил ротмистр после положенного выяснения личности арестованного.

— Я являюсь социал-демократом. Мои взгляды изложены в отобранной у меня при обыске программе и других рукописях.

— Назовите имена руководителей вашей партии, — спешил закрепить «успех» следователь.

— Видите ли, господин ротмистр, — Феликс старался говорить как можно убедительнее, — никакой партии вовсе не существует. Я писал листовки от имени партии, чтобы придать своим словам больше веса, чтобы иметь возможность сослаться перед рабочими на стоящую якобы за мной солидную организацию.

Пухловский посмотрел на Феликса, встретил его ясный и твердый взгляд и решил не настаивать пока на этом вопросе.

— Вас задержали в доме номер семь по улице Каликста. Расскажите, как вы туда попали и что вам известно о хозяине квартиры.

— Меня привел туда один неизвестный человек, с которым я познакомился в трактире. Он вызвался ввести меня в рабочую среду. Попал я в эту квартиру в первый раз и хозяина не знаю.

Эту легенду Феликс составил еще по дороге к Маласевичу. Придумал на всякий случай, по конспиративной привычке, и вот она пригодилась. Он спокойно, без запинки: отвечает на вопросы следователя.

— Столяр Сенкевич заявил на допросе, что он и другие лица, задержанные у Маласевича, специально собрались, чтобы послушать вашу «науку», господин Дзержинский, и что вы говорили о необходимости слияния польской партии с русскими социал-демократами и обещали снабдить их нелегальной литературой санкт-петербургского издания. Что вы на это скажете?

— Содержание моего выступления Сенкевич передает приблизительно правильно. Я ведь уже признал, что являюсь социал-демократом. Я действительно пропагандирую социал-демократические идеи среди рабочих. Насчет санкт-петербургских изданий Сенкевич что-то напутал, откуда они у меня?

— Вот это-то мы и желали бы от вас услышать. Откуда? — И Пухловский засыпал Феликса вопросами: от кого получил нелегальные издания, отобранные при обыске? С кем был в сношениях? У кого проживал? Кто из знакомых, проживает на Иерусалимских аллеях?

Давать показания арестованный отказался.

Шли новые обыски и новые аресты. Допрашивались и передопрашивались однодельцы Дзержинского и свидетели. Допрашивали много раз и самого Дзержинского. Менялись следователи, но не менялись его показания. Пробовал «разгрызть орешек» и сам начальник Варшавского жандармского управления полковник Иванов, но и ему это не удалось.

В обвинительном заключении полицейские власти признали в Дзержинском одного из руководителей возникшей в 1900 году польской революционной организации, пропагандирующей среди польских рабочих международную социалистическую программу и стремящейся соединить «рабочих всей России в один общий союз и при помощи революции» ниспровергнуть верховную власть, добиться переустройства всей страны «в духе социалистического строя».

В ожидании суда Феликса Эдмундовича Дзержинского перевели в Седлецкую тюрьму. Там в одной с ним камере оказался ж Антек Росол.

По ночам Антека мучил кашель. Он заболел туберкулезом в мрачной тюрьме «Павиак». После настойчивых требований Росолу наконец «оказали милость» — перевели в Седлецкую тюрьму. Считалось, что там условия немного лучше. Но несчастья не оставляли Антека и здесь. Быстро прогрессировал туберкулез. Разболелась нога. Тюремный врач сделал операцию, но плохо. Больному нужен был воздух. А Антек после операции совсем не мог выходить из камеры, даже на короткие тюремные прогулки.

Дзержинский нежно ухаживал за другом. С ужасом наблюдал, как Антек на глазах угасает.

Хуже и хуже чувствовал себя и Феликс. Температурил. Слабость разливалась по всему телу. Ночью просыпался от удушья, в липком поту. Настал день, когда тюремный врач объявил и ему приговор — туберкулез!

Вечером после очередного приступа кашля Антек совсем обессилел. Он лежал мертвенно-бледный, с заострившимися скулами, и кровавая струйка тянулась от угла рта к подушке.

А на следующий день заключенные, выходившие на прогулку, увидели, как по железным ступеням тюремной лестницы медленно спускался Дзержинский. На руках у него был Антек Росол.

Во дворе он нашел место, где было больше солнца, и посадил там Росола. Устроив Антека поудобнее, Феликс занял свое место в цепи шагающих по кругу заключенных.

Кровь пульсировала в жилах, кружилась голова от перенесенного напряжения, но всякий раз, когда Феликс проходил мимо Антека и видел, как тот улыбается, прикрыв глаза от солнца, щемящая радость переполняла его сердце.

Изо дня в день Дзержинский выносил на прогулку больного. Так продолжалось до июля 1901 года, когда Антона Росола ввиду его безнадежного состояния освободили из тюрьмы на попечение матери, высланной из Варшавы в Ковно.

— Отпустили его, отняв жизнь, чтобы избавиться от хлопот, — говорил Дзержинский.

Тюрьма постепенно отнимала жизнь и у него самого. Поэтому Феликс даже обрадовался, когда наконец после почти двухлетнего пребывания в тюрьме на положении подследственного ему объявили приговор. На этот раз его ссылали на пять лет в Восточную Сибирь.

В ожидании исполнения приговора Феликс засел за письма. Только что закончился срок очередного наказания; он был лишен права переписки и свиданий. Свидания и письма приносили с собой жизнь, возможность общения с близкими людьми, родными по крови или по духу. Пусть общение это было урезанным, ограниченным рамками тюремных правил, иногда даже вызывало страдания, но все же давало ему возможность чувствовать, что творится там, за тюремными решетками. Лишение переписки и свиданий было для Дзержинского тяжелее карцера, приносившего лишь физические мучения.

Дзержинский с жадностью набросился на письма, накопившиеся за месяц, перечитывал, писал ответы.

Прежде всего, конечно, Альдоне. Эх Альдона! Альдона! Какое удовольствие доставляют ему ее письма, проникнутые материнской заботой и любовью, как приятно узнавать о семейных новостях, радостях и заботах и как горько сознавать, что старшая сестра по-прежнему не понимает тебя! В который раз ему приходится объяснять ей, что он доволен своей судьбой и иной жизни не хочет.