Господину Спицыну. Волков доверял ей безгранично, и именно она должна была решить, вернуться ли им в Крапивине вдвоем, или Слепой должен разделить с господином Спицыным его незавидную участь.. Черта с два, подумала она, медленно потягивая ледяное питье. Такого мужика… Это не идиот Ступинский со своими самопальными гимнами, это – мужик. С ним, по крайней мере, интереснее, чем со Светкой и Ленкой под душем. Конечно, сколь веревочке ни виться… Волков все равно погасит этого парня, но лучше позже, чем раньше, по крайней мере, до тех пор, пока парень не осознал себя как реальную силу и не начал диктовать свои собственные условия. В том, что однажды это произойдет, она не сомневалась.

И еще была эта баба… Волков прямо подскочил от радости, когда узнал о ней. В преддверии его великой агитационной кампании было бы очень неплохо совершить какое-нибудь чудо. А уж заиметь живого свидетеля, который будет на каждом углу утверждать, что с помощью крапивинского гуру смог переговорить со своим умершим родственником, было бы просто.., да просто чудом.

Мария не до конца разделяла энтузиазм своего хозяина. Все-таки она жила с этим непонятным человеком, чья память была похожа на вымытую классную доску. Она видела, что надписи стерты с доски не до конца, и подозревала, что встреча с бывшей женой может помочь Глебу вспомнить все. Она попыталась высказать свои подозрения Учителю, но тот, будучи целиком во власти новой захватывающей идеи, не стал ее слушать. Что ж, к подобному отношению ей было не привыкать. Он был святой, а она была и продолжала оставаться его наложницей и верным солдатом – до тех пор, пока он в ней нуждался.

Глеб протянул руку и нажал на клавишу воспроизведения. Из динамиков полилась музыка, и оба поморщились: Слепой потому, что это оказался Дебюсси, слишком, на его взгляд, слащавый для начала дня, а она – потому, что с музыкой Слепой как-то незаметно ускользал из-под ее контроля. Музыка была одной из линий его обороны и явной ошибкой Учителя: слушая музыку, Слепой делался другим…

Насколько понимала Мария, он на короткое время становился собой, прежним собой, что было чревато крупными неприятностями.

Слепой встал, натянул спортивные брюки и сделал несколько разминочных упражнений, а потом нанес серию стремительных ударов невидимому противнику – по корпусу, в живот, в челюсть, снова по корпусу, в голову… В исполнении человека, который, не успев продрать глаза, выкурил сигарету и запил ее стаканом джина с тоником, это выглядело бы смешно, если бы Глеб не напоминал при этом некий сложный боевой автомат. Мария невольно залюбовалась его отточенными, мощными движениями и подумала, что вот таким он, наверное, и был раньше: беспощадным и точным, как снайперская пуля…

– Подъем! – скомандовал он.

– Ай, – капризно ответила она. – Иди лучше ко мне.

– Запросто, – сказал он, подошел к постели и, зачерпнув из ведерка горсть ледяных кубиков, высыпал их на ее голую спину.

Она завизжала как девчонка. Она уже и не помнила, когда издавала такие реликтовые звуки. Вскочила и набросилась на него с кулаками. Он ловко увернулся, нырком ушел в сторону и, приняв боевую стойку, сказал сварливым старушечьим голосом:

– Вот уж эти сектанты! Спят до полудня, а потом, лба не перекрестивши, понапиваются и голые по комнатам скачут!

Она спохватилась и набросила халат, с удивлением поймав себя на том, что зарумянилась, как девица на выданье. Это было странно, особенно принимая во внимание ее возраст, опыт, медицинское образование и в особенности то, для чего она была приставлена к Слепому.

– Есть новости? – спросил он, падая в кресло, наливая себе кофе и закуривая сигарету, уже вторую за утро.

– Есть, – сказала она, усаживаясь напротив и тоже наливая себе кофе. – Вечером тебе придется поработать.

– О! – сказал он, приподнимая брови и с закрытыми глазами водя носом над чашкой. – Хороший кофе. Давно я не пил хорошего кофе. И хороших сигарет я не курил очень давно. И давным-давно не слушал хорошей музыки в спокойной обстановке… А что за работа?

Она усмехнулась краешком многоопытного рта, поднося к губам чашку. Кем бы он ни был теперь или раньше, но дураком его назвать просто не поворачивался язык. Кто-то когда-то очень хорошо объяснил ему, что бесплатных завтраков не бывает…

– Работа простая, – сказала она. – Пару минут побудешь тенью отца Гамлета, вот и вся работа.

– О! – повторил он. – Эти волковские службы всегда напоминали мне любительские театральные постановки.

– То есть ты отказываешься? – спросила она.

– Не становись в позу, – небрежно ответил Слепой. – Как будто у меня есть выбор… Просто я хочу, чтобы вы знали: мне на вашу самодеятельность глубоко плевать.

– Это не самодеятельность, – серьезно и спокойно ответила она, и в глазах ее появился тот особенный рыбий блеск, который так не нравился Глебу. – Это религия.

– Да мне-то что, – с наигранной легкостью сказал Слепой и залпом допил кофе. – По мне, так хоть религия, хоть компот из чернослива – один черт. Тень так тень.

Ирине Быстрицкой не повезло: в тот день, когда она приехала в Крапивино, служба в церкви Вселенской Любви была отменена.

Волков уже вернулся из Москвы, но был просто не в состоянии шаманить. Разговор с полковником Лесных дался ему тяжело. Кроме того, следовало организовать ликвидацию лейтенанта Силаева. Незаметно для себя самого Волков уже переложил всю вину за инцидент с Колышевым с себя на узкие плечи прыщавого лейтенанта. В конце концов, стрелял все-таки он, и гибкая память Волкова уже похоронила в своих глубинах отданный им приказ: убрать Колышева и привести Слепого живым и невредимым.

Ему требовалось время, чтобы прийти в себя.

В идеале было бы неплохо услышать какую-нибудь хорошую новость, но на это он даже не рассчитывал. Тем неожиданнее был сюрприз, преподнесенный ему женщинами: здесь, в Крапивино, объявилась жена Слепого, жаждущая пообщаться с погибшим, как она считала, супругом.

– Пр-р-релестно, – сказал он, залпом хлопнув полный, стакан водки. – Это именно то, что мне было нужно.

Ирина всего этого, конечно же, знать не могла.

Прождав до вечера и убедившись, что служба не состоится, она на последней электричке вернулась в Москву и заночевала у одной из немногих оставшихся подруг. Виделись они редко, и потому дружба их была крепка и не омрачена мелкими житейскими разборками. Подруга не задавала вопросов, и Ирина с благодарностью не стала вдаваться в подробности.

Не могла же она объяснить постороннему, в сущности, человеку, что не может появиться вблизи своего дома из-за «хороших ребят», которые, возможно, еще не заметили ее отсутствия…

Весь следующий день – это была среда – она бесцельно бродила по городу, поминутно бросая нетерпеливые взгляды на часы. Можно было, конечно, отправиться в Крапивино прямо сейчас, но тогда пришлось бы вместо огромного города слоняться по поселку величиной с носовой платок или снова сидеть в библиотеке, пить чай с пирожками и выслушивать излияния Светланы… Теперь, при взгляде со стороны, ее высказывания не казались такими уж бесспорными. Вся эта трепотня насчет созидательного потенциала ненависти была не более чем демагогией, причем явно повторяемой с чужих слов. Сама Светлана не выглядела настолько обиженной жизнью, чтобы самостоятельно родить подобные идеи. В ней было что-то от семнадцатилетнего подростка, начитавшегося Ремарка и отождествившего себя с его героями, – это было не совсем то же самое, но очень похоже.

Ирина усмехнулась, и усмешка вышла иронической и грустной: чья бы корова мычала…

А вдруг все-таки получится, подумала она. Это безумие, но вдруг? Если не получится, все просто: пойду и утоплюсь.., можно сделать даже проще.

Написать большой плакат: «Я жена Слепого» и пойти с ним к зданию ФСБ.., пожалуй, и заметить не успеешь, из какого окна тебя подстрелили…

Но вдруг все-таки получится? Что я ему скажу?

Прости? Отпусти? Не мучай? Господи, о чем я…