– А вот чем думали вы, затевая эту бойню из-за иконы, которую даже нельзя вывезти из страны? – послышалось за дверью, и Аверкин понял, что настало время вмешаться: Ремизов готов был сломаться, и оставалось только удивляться, как это он продержался до сих пор.

Саныч бесшумно распахнул дверь и остановился на пороге, глядя в спину посетителя. Конечно же, это был не Инкассатор – слишком узкоплечий, невысокий и вообще какой-то субтильный, из тех, про кого говорят, что их соплей перешибить можно. Ну, соплей не соплей, а друга Витю он уделал по всем правилам, даже не вынимая рук из карманов: бледное лицо Ремизова было покрыто потом и изошло красными пятнами, которые то появлялись, то исчезали в самых неожиданных местах.

Поросячьи глазки Виктора Павловича трусливо бегали, и даже через весь кабинет было видно, как трясутся его жирные руки.

– Хороший вопрос, – сказал Аверкин, имея в виду последнюю реплику посетителя, – искренне сказал, без дураков, потому что вопрос и вправду был хорош. – Не в бровь, а в глаз. Я тебе, Витюня, то же самое говорил, помнишь?

Посетитель резко обернулся и уставился на Аверкина расширенными от испуга глазами. Аверкин узнал его сразу: это был Светлов, главный редактор газеты «Московский полдень» и закадычный друг Инкассатора. Саныч удивился: честно говоря, он думал, что этот тип давно рванул когти из Москвы, забился в донный ил, прикинулся кучкой мусора и молит Бога, чтобы о нем не вспомнили. Однако парень оказался крепче, чем можно было подумать; Аверкин почувствовал приятное разочарование. А в следующий миг лицо журналиста дрогнуло, и Саныч понял, что его тоже узнали.

– Е-мое, – с какой-то безнадежной тоской произнес Светлов, подтверждая его догадку.

В дальнейших разговорах больше не было нужды, и Аверкин свалил его точно нацеленным ударом в солнечное сплетение. Журналист послушно завалился на бок, сломавшись в поясе, и стал, мучительно хрипя и кашляя, возиться на полу у ног Аверкина. Ничего другого Саныч от него и не ожидал: голова у этого парня работала отменно, даже завидно делалось, а вот мускулатура была так себе, да и реакция тоже. Словом, если он и служил в армии, то каким-нибудь радистом или писарем, но никак не десантником и не разведчиком… «Не всем же быть краповыми беретами», – рассудительно подумал Аверкин, перешагнув через корчившегося на полу Светлова. Он посмотрел прямо в слезящиеся поросячьи глазки Ремизова.

– Ну что, сволочь жирная, – сказал он, – доигрался? А я ведь предупреждал!

– Господи, – простонал Ремизов, – как же ты вовремя! Кто это?

– Это? – Аверкин обернулся и коротко ударил уже поднявшегося на четвереньки Светлова ногой, заставив его ничком распластаться на полу. – Журналист, главный редактор одной желтой газетенки. Газетенка – говно, зато редактор – орел. У него, в отличие от тебя, на плечах голова, а не горшок с дерьмом. Как он тебя вычислил, а? Быстрее ментов, быстрее эфэсбэшников, сам, один… И, между прочим, имей в виду: у него имеется приятель, который не так быстро думает, зато ловко бьет морды, ломает конечности и стреляет без промаха из любого оружия. У него, у этого приятеля, есть веские причины тебя не любить.

– Господи, – повторил Ремизов.

– Что, наложил в штаны, умник? Правильно, самое время. Ты уже без пяти минут покойник. Не понимаю, почему я сам тебя не замочил? Впрочем, теперь я этого делать уже не стану: мне любопытно посмотреть, что с тобой сделает Инкассатор.

– Кто?

– Конь в пальто. Я ведь как раз об этом хотел тебя предупредить, когда звонил по телефону, что есть парочка, состоящая из журналиста и бывшего десантника, и что парочка эта идет по нашему следу. Десантник гоняется за мной, а журналист тем временем, как видишь, вычислил тебя. Разделение труда, понял? Журналист думает, и думает неплохо, а десантник – это сильные руки при умной голове…

– О господи! – в третий раз произнес Ремизов. Он был совершенно деморализован. – Что же теперь делать?

– Снять штаны и бегать, – презрительно ответил Аверкин. Он вынул из кобуры пистолет, достал из кармана куртки глушитель и стал неторопливо навинчивать его на ствол. Ремизов наблюдал за этой нехитрой процедурой расширенными от ужаса глазами. – В каждой игре свои правила, Витек, – продолжал Аверкин, привычным жестом оттягивая затвор, – и, когда вступаешь в игру, эти правила надо бы знать, чтобы потом не пришлось удивляться и плакаться соседу по нарам: мол, я же не знал!.. А ты, толстый боров, не послушал меня, влез в чужую весовую категорию, а теперь меня же и спрашиваешь, что делать. Что ж, если хочешь, я отвечу, но учти, это будет последний бесплатный совет, который я тебе дам. Так вот. Ты можешь выбирать из двух вариантов: либо сразу застрелиться, не дожидаясь, пока тебе помогут, либо обратиться за помощью к квалифицированному специалисту – то есть ко мне. Но тогда тебе, дружок, придется платить не торгуясь и делать все, как я скажу. А если ты думаешь, что сумеешь выкрутиться, просто вернув икону и сдав меня ментам, я должен сразу тебя предупредить: даже и не мечтай. Пристрелю как собаку. Ну, так как? Если у тебя кишка тонка пустить себе пулю в висок, я с удовольствием помогу. Решай, только поскорее.

С этими словами он поднял пистолет и направил удлиненное глушителем дуло Ремизову в лоб. Лицо его было, как всегда, спокойно и бесстрастно, и одного взгляда на это лицо было достаточно, чтобы понять: бывший майор спецназа не думает шутить.

Ремизов достаточно хорошо знал своего старинного приятеля, чтобы разобраться во всех этих тонкостях. Он испуганно шарахнулся в сторону, прикрывая голову скрещенными руками, и придушенно пискнул, как крыса, угодившая в зубы терьеру.

– Я так понимаю, что умирать ты не хочешь, – с хорошо разыгранным удивлением констатировал Аверкин и, согнув руку в локте, направил пистолет в потолок. – Странно… А чего ж ты тогда хочешь-то, родной?

Ремизов молча моргал на него панически выпученным глазом, видневшимся сквозь прижатые к лицу растопыренные пальцы.

– Чем это здесь так воняет? – брезгливо морща нос, осведомился Саныч. – Ты обгадился, что ли? Ну-ну, не надо так драматизировать. Все далеко не так страшно, как тебе, может быть, представляется. Ситуацию еще можно выправить. Хочешь, чтобы я этим занялся?

Ремизов часто-часто закивал, продолжая прижимать к лицу ладони с растопыренными пальцами.

" – Это будет стоить денег, – сказал Аверкин. – Живых, осязаемых, зеленых американских рублей, и притом в изрядном количестве.

– Сколько? – невнятно послышалось из-за прижатых к лицу жирных волосатых ладоней.

– Триста, – сказал Аверкин и, не глядя, наступил на хребет журналисту, который опять пытался подняться на карачки, – наступил и прижал, снова распластав этого умника по давно нуждавшемуся в циклевке паркету.

– Сколько?! – Ремизов отнял ладони от лица и посмотрел на Саныча уже без страха, но с удивлением – с презрительным, черт бы его побрал, удивлением. – Ты сказал триста?..

– Триста тысяч, – спокойно уточнил Аверкин.

Ремизов фыркнул и театральным жестом воздел к потолку короткие жирные руки.

– Бред! – визгливо выкрикнул он. – Ты в своем уме? Где это видано – просить такие деньги за какого-то журналюгу?! И потом, где я возьму такую сумму?

– В оффшорном банке, – подсказал Саныч. – Сказать тебе номер счета?

– Сука, – процедил Ремизов. – Ах ты сука!

– Был бы сука, давно бы вымел с твоего счета все до последнего цента, – невозмутимо ответил Аверкин. – Все шестьсот тысяч, как одну копейку. А я, как видишь, предлагаю честный раздел имущества. Кстати, ты зря пузыришься. Конечно, журналист таких денег не стоит.

Ну а ты? Ты сам? Я ведь могу просто повернуться и уйти, а ты поступай как знаешь. Только помни, на том свете деньги тебе ни к чему. Ну, ей-богу, нельзя же быть таким жадным! Сколько ты намерен состричь со своего лондонского партнера за икону – миллион, два? Или, может быть, больше? Наверняка больше. А я прошу несчастные триста тысяч. Это же обыкновенная инвестиция! Не вложишь этих денег в дело – ничего не получишь, вложишь – поимеешь свои миллионы… Ты же деловой человек! Да лежи ты спокойно, мать твою! – прикрикнул он на копошившегося внизу журналиста.