– Зато ты у нас чистое золото, – спокойно отпарировал Званцев. – Все у тебя золотое с бриллиантовыми вкраплениями – ум, честь и совесть. И все это стоит ровно сто тысяч фальшивых баксов. Подумай об этом.

Полный тревог и забот путь майора Балашихина завершился: майор лежал в собственноручно вырытой могиле и ждал, когда на лицо посыплется земля.

Илларион остановил машину перед рестораном.

Ресторан открылся здесь недавно, но уже успел сделаться одним из любимых мест отдыха так называемых деятелей теневой экономики и некоторых политиков. Илларион знал и не очень любил это место, но здесь отлично готовили, а карту вин можно было читать как роман. Кроме того, ему казалось, что такой экзотической даме, как та, обществом которой он наслаждался в данный момент, нужен не менее экзотический фон. Экзотики здесь было хоть отбавляй – на вкус Забродова, ее могло бы быть и поменьше. Например, подумал Илларион, вот этого сплошь зарешеченного грузовика перед парадной дверью запросто могло бы не быть, и никто бы, что характерно, не огорчился. Или этих вот ребят в камуфляже и трикотажных масках, которые стоят по обе стороны двери с таким видом, словно внутри заседает Генштаб, а в городе высадился полк вражеских парашютистов, – их тоже могло бы не быть, и репутация заведения от этого не пострадала бы…

– Какая прелесть! – прозвенел справа от него хрустальный голосок. – Мы будем ужинать в тюрьме?

Илларион бросил быстрый взгляд на свою спутницу.

Оля сидела на пассажирском сиденье, прекрасная и невозмутимая, как произведение талантливого скульптора, резко контрастируя не только со стоявшим у входа в ресторан «воронком», но и с салоном забродовского «Лендровера», который, хоть и сверкал чистотой, все-таки оставался тем, чем был во все времена – надежным и вместительным вездеходом, задуманным, построенным и эксплуатировавшимся в сугубо утилитарных целях.

С некоторым усилием оторвав взгляд от покрытой золотившимся персиковым пушком щеки девушки, Илларион перевел взгляд сначала на «воронок», а потом на стоявших у дверей омоновцев. Те выглядели так, словно собирались пустить здесь корни – видимо, проверка документов только что началась. Заметив в нерешительности замершую напротив машину, один из омоновцев лениво отчалил от крыльца и зашагал к «Лендроверу», придерживая одной рукой автомат, а другую начиная повелительно поднимать ладонью вверх. «Как же, – подумал Илларион с неприязнью, – размечтался.»

– Похоже на то, – ответил он на вопрос своей спутницы. – Если, конечно, не поторопимся найти местечко поприличнее.

Он отпустил сцепление, и «Лендровер» с приглушенным рокотом медленно покатился прочь от ресторана, постепенно набирая скорость.

– А вы не боитесь, что они за вами погонятся? – спросила Оля с восхитительной смесью восторга и испуга.

– За нами, – поправил ее Илларион. – Ничего страшного. Я дам вам парабеллум, – процитировал он незабвенного сына турецкоподданного, но Оля, похоже, цитаты не уловила, и Илларион с грустью подумал, как много в последнее время стало людей, которые не помнят цитат по той простой причине, что не читают вообще или читают какую-нибудь дрянь. Впрочем, Оле можно было многое простить: она была по-настоящему красива и обладала самым удивительным голосом из тех, какие доводилось слышать Иллариону.

– Парабеллум? – удивленно переспросила она. – Вы что, собираетесь отстреливаться?

«Надо же, – подумал Илларион. – Ильфа и Петрова мы не читали, зато про парабеллум знаем. Интересная подросла молодежь. Необычная. Я бы даже сказал, экзотическая.»

– У вас очень необычный голос, – сказал он, переводя разговор на другую тему. – Я бы многое отдал, чтобы хоть раз послушать, как вы поете.

– О! – рассмеялась Оля. – Уверяю вас, вы тут же потребовали бы все, что отдали, обратно. Я обожаю петь, но у меня совершенно нет слуха.

– Досадно, – сказал Илларион. – А вот у меня неплохой слух, но зато голоса никакого. Может быть, споем дуэтом?

Оля снова рассмеялась – немного хрипловато, словно хрусталь дал трещину.

– Можно попробовать, – сказала она. – А у вас есть свободная репетиционная площадка?

В этом прозвучал двусмысленный намек, но тон у Оли был таким, что разом исключал двоякое толкование: это было предложение, прямое, как удар в челюсть.

«Молодо-зелено, – подумал Илларион. – Куда же ты так торопишься?» Его хорошее настроение слегка ухудшилось: торопливые безрадостные случки были не в его стиле, как бы хороша ни была партнерша. «Впрочем, чего я от нее требую? – сказал он себе, неторопливо ведя автомобиль по вечернему городу и высматривая местечко, в котором они могли бы немного посидеть при свечах. – Конец двадцатого века, время скоростей – тут не до менуэтов… Плюрализм мнений, гласность и прямота – по крайней мере в том, что касается постели. Хорошо это или плохо – вопрос, но я так, увы, не привык. А она, как видно, привыкла. Чему тут удивляться, при такой-то внешности? Мужики небось проходу не дают. А мужики нынче пошли скорые. Да я и сам хорош. Черт меня за язык тянул – насчет пения дуэтом… Хормейстер! Массовик-затейник.»

Уловив, как видно, его настроение, Оля резко сменила тон и принялась щебетать что-то об архитектуре – какую-то, насколько мог судить слушавший ее вполуха Илларион, полуграмотную чепуху. Текст значения не имел. Забродов вслушивался в переливы этого неземного голоса, с удовольствием думая о том, что девица-то, оказывается, не только красива, но и обладает редким чутьем на собеседника и подстраивается под партнера, как камертон, – редчайшее в наше время качество, которое Илларион очень ценил в людях и тщательно культивировал в себе. «Молодец девка, – одобрительно думал он. – Но на что же все-таки похож ее голос? На что-то до боли знакомое, но не вполне обыденное… Вспомнил! Музыкальная шкатулка.»

Музыкальная шкатулка долго стояла в витрине у давнего приятеля Иллариона Марата Ивановича Пигулевского, антиквара и большого ценителя старых книг.

Шкатулка тоже была старая, чуть ли не позапрошлого века, и голос у нее был в точности такой же, как у Оли, – хрустально чистый, переливчатый, с неожиданными мелодичными трелями. Илларион долго точил на нее зуб, но все время что-нибудь мешало: то деньги забывал, то торопили неотложные дела, а то вроде бы и не торопился никуда, и деньги лежали в кармане, но, забравшись в дебри очередного букинистического спора, до которых оба были великими охотниками, теряли всякую ориентацию во времени и пространстве, горячились, ссорились даже, забывая, естественно, не только про шкатулку, но и вообще про все на свете. Когда же Илларион пришел однажды в лавку Пигулевского с твердым намерением не уходить оттуда без шкатулки, то обнаружил, что та, оказывается, уже продана и, более того, как стало случайно известно Марату Ивановичу, уехала в Екатеринбург…