Информация как информация. Но ниже я прочел набранное жирным петитом послесловие. «Нельзя не приветствовать, — писалось «От редакции», — организацию культурного досуга моряков на «Безупречном». Поэзия — дело хорошее. Но капитану Ю. М. Середе не мешало бы повести с экипажем большой разговор не только на литературные темы. Как успешней вести китобойный промысел? Как выйти в число передовиков социалистического соревнования? — вот о чем в первую очередь надо задуматься китобоям «Безупречного». Что касается сборников поэтов Кедрина и Шубина, то, как показала проверка, этих книг нет в библиотеке китобазы».

Я усмехнулся, хотел уже отложить газету, как вдруг заметил под одной из статей подпись «Н. Кронов, капитан к/с «Стремительный».

Все было правильно в его корреспонденции «Вымпел не отдадим». Была она, наверное, и полезной, потому что Кронов охотно рассказывал, как организован поиск фонтанов, как сокращают время швартовки добытого кита. Но начиналась она словами: «Нам не до стихов…»

— И ты, Крон! — воскликнул я с горькой усмешкой.

Екатерина кивнула. Не переставая печатать, бросила:

— Представляешь, как его там мордовали?

Теперь кивнул я. Потому что и я, правда, представил тебе сумеречный час диспетчерской переклички и в переполненной радиорубке «Безупречного» усиленный динамиком усталый голос Волгина, капитан-директора флотилии: «А вы бы, Юрий Михайлович, вместо того чтобы стихи читать, разобрались вечерком с экипажем — почему у вас швартуют кита по полчаса, в то время как на «Стремительном» швартовка никогда не превышает пятнадцати минут. Почему Иван Аверьянович стал часто мазать? Может быть, стихи пишет по ночам? Не отдыхает как следует?» Я даже услышал чуть глуховатый и потому особенно жестокий в минуты разносов голос Волгина. Я увидел кривую усмешку Шрамова и сокрушенное покачивание головы Каткова. И еще я увидел, как пополз откуда-то из-под воротника альпаговки пунцовый жар по лицу Юрия Середы и как чуть не до крови закусил капитан «Безупречного» губу…

И тут вбежала Ирина.

— Здравствуйте!..

Хорошо мне стало от ее взгляда. Кажется, и она рада, что я пришел. Но вот Ирина заметила у меня в руках газету и сразу обиженно покосилась на Екатерину.

— Зачем ты показала?

Екатерина хмыкнула, пожала плечами:

— Подумаешь — секрет! Ему бы в управлении дали газету…

Ирина мгновенно сникла, глядя в сторону, стала снимать пальто.

Я вскочил, хотел ей помочь. Но Ирина не заметила моей предупредительности, вышла в коридор.

— Все казнится за своего Николеньку, — громко пояснила мне Екатерина.

— Не переживай! — Теперь она уже крикнула, чтобы Ирина услыхала в коридоре. — Николай прав! Им не до стихов. Просто мой донкихот мечется.. — Екатерина говорила, не переставая печатать. — Мечется, но не хочет сам себе признаться, что не там, — она отчаянно ударила по клавише, — не там его место!..

Ничего не ответила Ирина, когда вошла в комнату. Она все еще выглядела обиженной.

Мне было жаль ее. Но я не знал, что сказать. Реплика Кронова «нам не до стихов» просто бесила меня. И еще меня сдерживало от успокоений тайное злорадство: «Ага, Ирина Прекрасная!.. Вот он каков, твой избранник!..»

Вот мы и молчали — все трое. Только стучала Катина машинка, отчаянно как-то стучала, словно выговаривала: «Про-па-ди-те-вы-все-про-па-дом!»

Потом Екатерина опустила руки, устало вздохнула и в наступившей тишине насмешливо прозвучал ее голос:

— Я не удивлюсь, если он там запьет.

— Перестань! — крикнула Ирина. Она круто повернулась к Екатерине. В глазах появились слезы. — Как тебе не стыдно, Катя! Ведь ты его любишь! — Она угрожающе шагнула к столику Екатерины.

— Люблю, — кивнула Екатерина. — Люблю, голубица! Успокойся и не устраивай истерик. — «Голубица» у Екатерины прозвучала вроде «теха-матеха».

Но Ирину вполне удовлетворил ответ. Она подлетела к Екатерине, рывком обняла ее, прижалась щекой к щеке.

И вот уже успокоенная, снова сияющая Ирина выпустила Екатеринины плечи, повернулась на каблучках ко мне, так что платье пошло колоколом.

— Ой! — Ирина присела, придержала платье, виновато и ласково посмотрела на меня. — Пора собираться! — И пояснила мне с торжественностью: — Переезжаю я, вот!..

Ирина ушла в другую комнату. Екатерина перестала печатать и потянулась за сигаретой.

— Чего это Ирина переезжает? — спросил я.

— Спроси о чем-нибудь полегче… Говорит — там совсем отдельная комната. Хочет обжить ее до прихода Николая. А вообще… Сама ничего не пойму. Вроде ни разу не ссорились.

— Может быть…

— Что? — нетерпеливо повернулась ко мне Екатерина, и я понял: ее мучает этот вопрос.

— Может, ей здесь… мешали любить своего рыцаря?

— Мешали! — Екатерина покачала головой. — Не смеялась я. Понять не поняла, но не смеялась… — С ми-нуту, наверное, она сидела в напряженном раздумье — искала ответ на какой-то свой вопрос. Потом частыми толчками о пепельницу погасила сигарету, повернулась к машинке и снова застучала…

9. А февраль уже дразнил весной. Мы шли с Ириной по залитой солнцем, пахнущей морем улице к ее новому жилью. К дому, в который она приведет прямо с причала счастливца Кронова. Прохожие засматривались на Ирину, и я даже спиной чувствовал завистливые взгляды мужчин, адресованные мне.

Изредка и я посматривал на Ирину. На левой щеке, когда она улыбалась, а улыбалась она всю дорогу, потому что рассказывала, как любит свою героиню, как придумывает ей разные жесты и словечки, — на левой щеке у нее вспыхивала розоватая ямочка. Такая… Но я не мог подолгу смотреть на нее. Я боялся, что она заметит и тогда перестанет улыбаться.

Я нес ее чемодан, а она большую сумку и пачку — штук десять, ей-богу! — разноразмерных портретов Кронова и его «Стремительного». Можно было подумать, что переезжает антарктический музей.

Справа от Ирины мелким бесом закрутился пацанок лет шести, в мохнатом треухе. Он на ходу умудрялся так изогнуть голову, пытаясь разглядеть снимок в руке Ирины, что я испугался, как бы он не забодал вставшую на пути афишную тумбу. Тумбу он благополучно миновал немыслимым пируэтом и снова пристроился к шагу Ирины, разглядывая снимок. Наконец он не выдержал, осторожно дотронулся до ее рукава.

— Тетя!.. Это у вас что?

Ирина остановилась. Взяла пачку в обе руки, доверчиво протянула малышу большой под окантованным стеклом снимок: на белесом от пены гребке кроновский китобоец.

— Это китобойное судно «Стремительный», малыш, — ласково пояснила Ирина. — Как тебя зовут?

— Петя… А это пушка?

— Да, это гарпунная пушка. А это что? Ты знаешь?

Петя нагнул голову, засопел.

— Это такая лесенка, — неуверенно ответил мальчик.

— Правильно, Петя. — Ирина потрепала мальчугана по мохнатой шапке. — А называется лесенка вантами. Запомнишь?

Петя кивнул и посмотрел на Ирину с явным восхищением.

Я тоже. «Интересно, — усмехнулся я про себя, — отличила бы Екатерина ванты от роульса?»

— Вы куда идете? — осмелел Петя. — Можно я немного понесу?

— Можно, Петя! Конечно, можно…

И мы продолжали путь втроем. Я рядом с Ириной, а Петя впереди, торжественно, как икону, неся перед собой фотоэтюд — «Стремительный» на штормовой волне…

Обратно я шел один. Пете со мной было не по пути. А может, ему было неинтересно со мной. Я шел и думал, что в скрипящую каюту китобойца все же заходить легче, чем в тихую пустую комнату на берегу, что в общем-то до весны еще далеко.

1. Ну и закат выдался в конце марта в Антарктике! Наверное, это догорало антарктическое лето. В полнеба стыла сначала оранжевая, а потом багряная заря. Именно стыла, приобретая постепенно холодные лиловатые оттенки. Они ползли к еще яркой полоске над горизонтом, как цвета побежалости по недавно раскаленному, а теперь остывающему металлу.

Быстро стыла заря. А с востока росла и росла почти темно-синяя туча, набухая, зло курчавясь по переднему краю дымчато-фиолетовыми завитками, грозя ударить по океану густыми и тяжелыми снежными зарядами.