Будущая жена понравилась ему меньше всех. Эта брюнетка с острым носом и модной стрижкой много курила с пренебрежительно опущенными уголками губ и слишком картинно сбрасывала пепел в пепельницу. В противовес всем она одна говорила о джазе, и Голобродову это показалось просто желанием выделиться из общей массы.

Но вдруг случилось чудесное превращение. В качестве волшебной палочки выступил товарищ, шепнувший Голобродову, что Полина — дочка генерала КГБ. Эти «три звука в одном» звучали в те годы как шаги Командора. КГБ боялись — каждый, кто слушал западную музыку, чувствовал себя отчасти диссидентом. Но страх и уважение обычно неразделимы. Три звука были символом власти, привилегий, особой неприкасаемой касты.

Остроносая брюнетка вмиг показалась Голобродову умницей и красавицей. Если б он из корыстных побуждений решил завязать с ней знакомство, ничего бы, наверное, не вышло. Но он влюбился в живой образ поклонницы элитарного джаза. Она так красиво сбрасывала в пепельницу пепел от сигарет «Camel», продающихся только на чеки в «Березке». И не спешила кокетничать с кем попало.

Завязался разговор. Журналист раскрылся во всем блеске эрудиции, тонкой иронии, легкого цинизма. Это не могло не произвести впечатления. Они с Полиной стали встречаться и через год поженились.

Генерал выбил молодым квартиру рядом со своей, на той же лестничной клетке. Родители жены воспринимали новые комнаты как простое добавление к прежним, чувствовали себя здесь как дома. Голобродова это нисколько не раздражало. Он симпатизировал добродушной суровости тестя и патриархальной простоте тещи (после двадцати лет в Москве она так и осталась по сути деревенской бабой).

Основой этой симпатии, конечно, были новые перспективы. Голобродова не нужно было толкать наверх по блату. Достаточно было приоткрыть ему доступ в двери, закрытые наглухо для всех остальных «тружеников пера». Он смог писать репортажи с закрытых военных объектов, выезжать за рубеж для «освещения» визитов представительных делегаций. Его удостоили привилегии писать речи партийных чиновников высокого ранга. По сбивчивым воспоминаниям маршала Великой Отечественной и наркома сталинских времен он настрочил два пухлых тома мемуаров. Голобродов искренне преклонялся перед этими людьми, перед Советской властью.

Он стал пользоваться доверием: когда нуждались в талантливом и проверенном человеке, начальству приходила на ум именно его фамилия. Но популярность в народе он заслужил не репортажами со съездов, не мемуарами, которые выходили под чужими фамилиями. Он попросился к золотой жиле в архивы, и его пустили туда.

Пользуясь эксклюзивным правом, он стал «выдавать на-гора» увлекательные романы и повести, благо в архивах царской охранки, ЧК, ГПУ и НКВД с избытком хватало самых невероятных историй. Вначале его опусы подвергались строжайшей цензуре. Однако Голобродов лучше цензоров знал, о чем нужно кричать во весь голос, а о чем молчать как рыба.

Его книжки издавались большими тиражами, печатались в твердых и мягких обложках. Но настоящий бум начался в эпоху перестройки. Голобродов быстро сориентировался, куда дует ветер, и вернулся к публицистике. Под его именем теперь печатались в газетах и журналах объемистые статьи о преследовании Сталиным верных ленинцев, о процессе Промпартии тридцатых годов и деле врачей-«отравителей» начала пятидесятых. Он свободно цитировал материалы допросов Берии и отчеты секретных заседаний Политбюро в разгар Карибского кризиса.

Потом случилось ужасное: доступ в архивы открылся для всей пишущей братии. Прошло лет пять, и Голобродов сдулся, как мыльный пузырь. Оказалось, другие умеют писать гораздо интереснее.

Голобродов, как никто другой, подходил на кандидатуру человека, которого искал Слепой. Журналист мог получить доступ к какому-то давнему делу, мог узнать о спрятанном кресте из показаний свидетелей или обвиняемых. В архиве фиксировались все запросы на просмотр документов. Карточки с запросами сотрудников самих органов безопасности проходили под шифрами, просматривать их могло только начальство. В карточках историков, журналистов и прочих гражданских лиц ставилась настоящая фамилия, и Сиверов смог ознакомиться с заявками Голобродова.

Их было не меньше сотни. Половина дел вряд ли могла иметь какое-то отношение к бывшему «Фридриху Великому». Глеб запомнил все, каким-то боком связанные с фашистской Германией.

Вернувшись под утро домой, он тихо лег рядом с Ириной. Уже не в первый раз он беззвучно появлялся дома. Быстрицкая привыкла, ворочаясь среди ночи, вдруг почувствовать рядом родное тепло.

Сквозь ночную сорочку ее кожа мгновенно узнавала любимого. Не говоря ни слова, она обвивала руками шею Глеба, укладывала голову ему на грудь, а поджатую, согнутую в колене ногу — на живот. И продолжала спать.

Глеб тоже заснул. Снились ему затонувший корабль, длинный коридор и распахнутые двери кают — в каждой утопленники, но не мертвые, а живые. Глаза у них открыты, изо рта время от времени вырываются пузырьки воздуха, руки и ноги движутся так, как если бы они предпринимали отчаянные усилия выплыть на поверхность.

Он пытается помочь, берет в охапку ребенка, обхватывает за талию его мать, но сам попадает в невидимое поле притяжения…

После утренних ласк Ирина решила съездить на машине за покупками. Чего-то не хватало ей для фирменного пирога. Глеб в одиночестве выпил две чашки крепчайшего кофе.

В собственном доме он мог позволить себе послушать музыку из хороших деревянных колонок, размещенных в небольшой комнате по всем законам акустического восприятия. Здесь он слушал только «винил». На виниловых пластинках хранилось почти полное собрание опер Верди. Что выбрать на сегодня: «Набукко» или «Аиду», «Трубадур» или «Силу судьбы»?

Полное драматизма бельканто заменило еще пару чашек кофе. Сиверов уселся в кресло обдумывать голобродовские карточки. За каждым из этих дел стояла судьба — иногда судьба реального предателя, иногда — безвинно оклеветанного человека.

Дождь перестал, капли на стекле напоминали прозрачную мерцающую чешую. Это дело обязательно надо просмотреть. Да и это тоже… И дело бывшего советника посольства СССР в Берлине Сафонова, арестованного сразу по прибытии на родину.

Вернулась Ирина с покупками. Сразу поняла, что Сиверов весь в работе и отвлекать его нельзя. Заправила за уши свои черные как смоль волосы и взялась хлопотать на кухне. Но вместе с тестом, которое всходило на дрожжах, росла обида…

ГЛАВА 24

Яркий свет лампы был направлен в лицо человека с тусклыми рыбьими глазами. Ему следовало щуриться, отворачиваться или прикрываться ладонью, но он сидел словно слепой, хотя пока еще был зрячим.

Его не били, не подвешивали на крюк, не пытали разрядами электрического тока. Здесь в моде были другие средства: Сафонову не давали спать, В камере постоянно горела яркая лампочка, надзиратель проверял через «глазок», не пытается ли заключенный прикрыть глаза каким-нибудь тряпьем или перевернуться на живот. Он должен был лежать на спине с открытым лицом.

Не имея возможности поспать, заключенный не мог и бодрствовать в полную силу. День и ночь он пребывал в прострации, в тихом бреду. Но в конце концов организм приспособился, Сафонов научился засыпать при ярком свете с открытыми глазами.

Тогда его начали мучить звуком капель. Звуки доносились едва слышно, через стенку, но именно это было самым ужасным. От беспорядочного грохота еще можно отвлечься, но нет ничего хуже тихого падения капель через равные интервалы времени. В ожидании очередного прокола тишины Сафонов невольно напрягал слух. Он пытался внушить себе, что ни в одном из тысячи одинаковых звуков нет ничего интересного, важного, о них надо просто забыть и думать о своем. Но снова и снова мозг вел мысленный отсчет мгновений в ожидании новой капли…