– Да, мы были там вдевятером, теперь лишь пятеро нас осталось.

– Злоба рождает злобу, – сказал Холмогоров, – месть рождает месть и смерть рождает смерть.

– Легко говорить тем, кто там не был, – усмехнулся сержант Уманец, нагло глядя в глаза Холмогорову. Он злился на себя за первую нерешительность и теперь пытался отыграться.

– Обычно люди думают только о себе, – глядя на танцующее в печке пламя, сказал Холмогоров. – Все конфликты, недоразумения они воспринимают с одной позиции. Тяжело стать на сто-" рону врага и понять, о чем он думает. Наш враг – это зеркало, в котором мы отражаемся. Выпущенная тобою пуля непременно вернется.

– Почему это мною? – возмутился сержант Уманец.

– Ты разве не стрелял?

– Военный должен стрелять.., работа такая, – упрямо ответил Уманец.

Холмогоров чувствовал, как постепенно ОМОНовцы настраиваются по отношению к нему враждебно, не желая, чтобы копались в их душах. Закипел чайник. Сержант Куницын заварил чай в больших алюминиевых кружках, заливая чаинки крутым кипятком.

– Вы бы двигатель заглушили, чего зря бензин жечь? – предложил Иван Маланин.

Холмогоров утвердительно кивнул. Маланин выбежал на улицу, заглушил двигатель и принес ключи.

– Странно, у вас в машине нигде иконки не видно. Наши ребята иконки и крестики в кабинах навешали. Даже в БТРах теперь иконостасы, как в церкви.

– Бог должен быть в душе, – улыбнулся Холмогоров. – Потому повсюду иконы и навешали, что сомневаются, а есть ли у них в душе Бог.

– Значит, не надо иконки вешать?

– Почему? Можно и повесить. Сомневаться не надо, остальное – не так важно.

– Странный вы человек. Я вас еще тогда в Доме офицеров заприметил. Очень прямо вы ходите.

– Что в городе говорят? – не обращая внимания на замечание, спросил Холмогоров.

– Всякое, – вздохнул Куницын. – Одни говорят, что снайпер – чеченец, другие – будто чечены нашего наняли, третьи – будто это бандиты с ОМОНом разобраться решили, чтобы потом все на чеченцев списать.

– Понятно. А вы-то сами что думаете?

– Ничего мы не думаем, – поспешил заверить сержант Уманец. – Нам думать некогда и незачем. Есть приказ – выполняем, нет приказа – ждем.

– Что произошло в Чечне? – спросил Холмогоров.

И вновь все отвели глаза.

– Ничего, – буркнул сержант Уманец. – Воевали как обычно, зачистку проводили.

– Спасибо за чай, – Холмогоров отставил пустую кружку и стал у дверного проема, завешенного брезентовым пологом. – Не там вы ищете, – проговорил он, – нужно искать внутри себя. Тогда найдете, – он шагнул в моросящий дождь.

Тревожно мигал красным огнем светофор, укрепленный на шлагбауме. Сержант Куницын бросился на улицу. , – Ты куда? – крикнул вслед ему Уманец.

– Отстань!

Куницын нагнал Холмогорова у машины:

– Вы где остановились?

– Пока еще нигде.

– Я хотел бы вас найти.

– Зачем искать, если я уже рядом? – ответил Андрей Алексеевич.

– Ребята здесь, долго не могу говорить.

– Понимаю. Если что, отыщете меня в гостинице.

– Надолго к нам?

– Еще не знаю.

Куницын поднял одну половину шлагбаума, и «Жигули» покатили к городу. Сержант долго стоял, глядя им вслед, пока рубиновые огоньки не слились с огнями Ельска. Он вернулся к столу, взял кружку остывшего чая и сделал несколько неторопливых глотков.

– Ты зачем за ним бегал? – подозрительно косясь на дрожащие руки Куницына, поинтересовался Уманец.

– Кто-то же должен был шлагбаум открыть?

– Прошкин на это есть.

– Он отошел.

Уманец пристально посмотрел в глаза куницыну.

– Ты почему так смотришь на меня?

– Что-то мне в тебе не нравится.

– Что именно?

– Я это и хочу понять.

– Прошкин, иди отдыхать! – крикнул Куницын. – Я тебя сменю.

Прошкин, которому оставалось дежурить еще полчаса, обрадовался, что сможет побыть в тепле. ОМОНовцы удивленно переглянулись. Как командир отделения Куницын мог заставить идти дежурить любого из них, сам выходить на дождь и ветер он обязан не был.

– Что с ним? – спресил Уманец.

Прошкин пожал плечами:

– Олежка Сапожников его лучшим другом был, переживает.

– Можно подумать, я Сапожникову враг.

– Не люблю, когда чужие в городе верховодят.

– О священнике говоришь?

– Какая разница, священник или нет, чужой он. В Москве все иначе, там каждый день людей убивают, они к этому привыкли. Эй, Куницын, иди сюда! – позвал Уманец. – Хватит тебе топтаться возле шлагбаума. Если кто-нибудь будет ехать, не проскочит. Ночь тихая, двигатель за километр слышно.

Недовольный Куницын вернулся под крышу.

Он стоял, его товарищи сидели. Он чувствовал себя учеником, не выучившим урока и вызванным к доске. Ни на один из вопросов, которые ему могли задать ребята, он не знал ответа.

– Мы чем сильны? – спросил у него Петя Уманец.

– Тем, что всегда вместе. Один отвечает за всех, и все за одного, – вместо Куницына ответил Прошкин.

– Я это и без тебя, Витя, знаю.

– Пусть он скажет.

– Один за всех и все за одного, – глухо повторил Куницын.

– Ну так вот, на кладбище мы вместе клялись, вместе деревню зачищали, вместе должны и впредь держаться. И если кому-то захочется правду рассказать, пусть вспомнит, что он не один там был.

– Чего ты, Уманец, на меня так смотришь? – забеспокоился Куницын.

– Внимательно, Паша, смотрю, потому как правда наша никому не нужна. Тогда поклялись и теперь поклянемся, что, как условились, так и будем говорить, – Уманец вытянул руку, и всем остальным ничего не оставалось делать, как положить свои ладони сверху. – Клянемся! – тихо сказал Уманец.

– Клянемся! – гулко прозвучало в бетонных стенах блокпоста.

Первым высвободил руку сержант Куницын.

Он выбежал на улицу и вновь нервно заходил перед шлагбаумом.

– Поближе к свету держится, – сказал сержант Уманец, – словно специально на пулю нарваться хочет.