– Не паникуй, – сказал Куницын.

– Я не паникую, я спокоен. Пока спокоен, – добавил Уманец.

– Мы за ребят отомстили, это правильно.

Но и они, как оказалось, мстить умеют.

– Не дури. В Ельск ни один чечен не сунется.

– Наняли они кого-то, у них денег немерено, – предположил Куницын.

– Нам от этого не легче.

– Карты розданы, играть будем или как?

Куницын, ничего не отвечая, встал, подошел к магнитоле, нажал клавишу. Кассета прокрутилась недолго, индикаторная лампочка моргнула и погасла.

– Я же говорил, надо радио слушать, магнитофон быстро батареи садит!

– Говорил, говорил… – пробубнил Куницын и положил руки на холодную, нетопленую металлическую печку. Он стоял неподвижно и, казалось, вслушивался в тишину, пытаясь разобрать в ней невнятные звуки ночи. Лицо его сделалось серым, губы побледнели, приобрели фиолетовый оттенок.

– Ты чего? – встревожился Уманец.

– Я, ребята, во всем виноват, – глухо проговорил сержант Куницын.

– О чем он? – понимая, что Паша сейчас немного не в себе, спросил сослуживцев Маланин.

Уманец лишь вздохнул.

– Самому тошно. Когда мы в дом гранату бросили, когда стреляли, казалось, все правильно делаем. Злость тогда у меня была…

– Праведная злость, – добавил сержант.

– А теперь такое чувство, будто все зря.

– Поздно об этом говорить. Я виноват. Это я заставил вас на кладбище поклясться, что отомстим. Вы же не хотели?

– Мы все правильно сделали! – выкрикнул Уманец, ударяя кулаком по столу, да так сильно, что карты подпрыгнули.

– Нутром чую, зря я вас тогда принудил. Надо было одному поклясться.

– Так, – проговорил Уманец, – началось!

У тебя, Куницын, крыша поехала. Слабак ты! Чеченских ублюдков замочил и переживаешь, будто детей родных похоронил? А они что, жалеют наших?

– Одно дело – война, а это – убийство.

– Ты лучше о ребятах вспомни, они-то за что полегли у себя дома?

– Не знаю, – Куницын тряхнул головой, сбрасывая оцепенение. – Я одно знаю, что не хотел этого.

– Хотел не хотел, какая теперь разница? О себе думать надо. Пока мы сами снайпера не изловим, охота На нас не закрыта.

На горке за лесом блеснули фары машины.

– Несет кого-то нелегкая, – проговорил Прошкин, снимая автомат с предохранителя. И, странное дело, на душе стало легче: дорога наконец подала признаки жизни. До этого ему казалось, что весь мир забыл об их существовании.

Автомобиль выскочил на прямой участок шоссе. Водитель, заметив красный сигнал, сбавил скорость, но не нервно, а спокойно. Без визга покрышек машина застыла в пяти метрах от шлагбаума. От колес поднимался легкий пар, фары выхватывали из темноты свежеотсыпанный песок площадки и бетонную дорожку, ведущую от укрытия к асфальту.

Уманец на всякий случай набросил жилет и нахлобучил каску, готовый в любой момент прийти на помощь сержанту Прошкину. Тот же прятался за углом блокпоста.

– Выходи из машины, – крикнул Прошкин, – руки на крышу и без резких движений! – для убедительности он передернул затвор автомата.

Дверца «Жигулей» отворилась, и из автомобиля выбрался высокий мужчина в черном плаще. Длинные волосы на затылке были собраны в хвост. Он держался неестественно прямо для человека, находящегося под прицелом. Без страха, без торопливости он повернулся к автомобилю лицом и положил ладони на мокрую крышу.

Сержант Прошкин выждал несколько секунд:

– В машине еще кто-нибудь есть?

– Никого, – глухо ответил мужчина.

Прошкин выбрался из-за укрытия и, светя перед собой фонариком, приблизился к мужчине.

– Паша, держи его на прицеле, – бросил он в узкую щель окна и, повесив автомат на плечо, принялся обыскивать приезжего. Убедившись, что при нем нет оружия, Прошкин распорядился:

– Лицом ко мне! Документы! – в руках сержанта оказались техпаспорт и права. – Откуда едете? – наконец, перешел он на «вы».

– По-моему, мы знакомы, – мягко сказал Холмогоров, принимая документы.

Прошкин несколько раз моргнул, затем его губы тронула улыбка:

– Да, вы священник, на похороны приезжали.

– Не совсем так, но мы еще до этого в ресторане виделись.

Куницын, глядевший из окна, тоже узнал Холмогорова, смутился, вспомнив происшедшее в ресторане. Он торопливо сбросил бронежилет, каску и уже без оружия вышел к машине.

– Извините, тогда некрасиво получилось, – он не знал, куда деть руки.

Холмогоров сгладил замешательство, сам протянул ладонь:

– Я все понимаю.

– Автомат убери, – крикнул Куницын Прошкину, – все-таки священник перед тобой.

– Я не священник.

– Может, зайдете? – предложил растерявшийся Куницью.

Неожиданно для него Холмогоров согласился.

– Добрый вечер, – мягко произнес он, заходя в помещение блокпоста.

Двигатель машины продолжал работать. Уманец тут же сгреб со стола карты и спрятал их под каской.

– У нас тут не очень… – развел руками Куницын. – Недавно заступили, еще не обжились.

Чаю хотите?

– Можно, – Холмогоров присел у стола.

Куницын сунул спичку в печь. Скомканная газета тут же занялась, а вслед за ней и тонкие сосновые щепки, желтые, смолистые.

– Я смотрю, вы тут почти все собрались, – глядя на ОМОНовцев, сказал Холмогоров.

Все без исключения отводили глаза, каждому казалось, будто Андрей Алексеевич видит его насквозь.

– Что значит – почти все? – спросил Куницын.

– Вас было девять человек на кладбище? Вечером, после похорон, – напомнил Холмогоров.

– Троих уже нет, – выдавил из себя Уманец.

– Знаю. Где же шестой? – спросил Холмогоров.

– С ума сошел. Теперь с утра до вечера на улице сидит, своих не признает… – и Куницын коротко рассказал о неизвестно где пропадавшем друге и о том, каким странным образом он объявился, а теперь всех друзей по оружию называет мертвыми.

– Так я и думал. Я к нему подойду, поговорю.

ОМОНовцам показалось, будто мужчина в черном знает о них все, будто он уже давно незримо присутствует с ними рядом, видит, что они делают, читает их мысли.

– Я был близко от могил, слышал, как вы клялись.

Лицо сержанта Куницына снова сделалось серым. Он готов был произнести, что сам виноват во всем, но Уманец успел сказать раньше его: