— Все, я побежала. Музыка — вот, кассеты там, компакты тоже. Делай все что пожелаешь, только не устраивай пожар. Кстати, я тебе покажу, как колонка врубается.

— Я знаю.

— Смотри, а то еще взорвется. У нас в соседнем доме рванул газ, три этажа на улицу выпали. Я поехала. Кстати, вот ключ, — ключ лег на стол, — закроешь только на нижний, верхний заедает. Я постараюсь побыстрее вернуться, но боюсь, может не получиться. Номер переверстываем.

Дверь захлопнулась. Из всех распоряжений Скоробогатовой у Кати в голове не задержалось ни одного. Она сразу же направилась в ванную комнату. Там, у стены, облицованной старомодным кафелем, стояла высокая ванна на львиных чугунных лапах, чем-то смахивающая на скамейку в старинном парке. Ванну уже несколько раз перекрывали эмалью. Вся остальная сантехника была новомодная, с поворотными ручками.

«Колонка, даст Бог, не взорвется. Сегодня он меня один раз спас, так что, надеюсь, и сейчас он окажется за моей спиной, будет меня оберегать».

На удивление, с колонкой она справилась быстро. К чужой сантехнике Ершова всегда испытывала брезгливость.

На полочке возле умывальника она отыскала стеклянную банку с каким-то термоядерным средством и, подозревая, что это просто соляная кислота, все же вымыла им ванную, задыхаясь в ядовитых парах. Уже минут через десять ванна постепенно начала наполняться горячей водой. Чтобы налить ее до половины, ушло полчаса. Катя налила в воду зеленоватую жидкость, которая тут же вспенилась под упругой струей, и ванная комната наполнилась ароматом южной хвои, перебившим страшный запах кислоты.

— Как в лесу, — хмыкнула Ершова, быстро раздеваясь и погружаясь в горячую воду.

Минут тридцать она лежала, лениво шевеля ладонями — так полусонная щука, забившись в траву, шевелит плавниками. А подумать ей было о чем. Во-первых, где проявить пленку? Она понимала, соваться в ателье слишком опасно: могут и пленку украсть, и позвонить куда следует. Хорошо еще, если в милицию.

Страх в душе нарастал. Катя понимала, что по большому счету лучше было бы не хвататься за фотоаппарат, не щелкать им, а на четвереньках уползти из уличного бара вдоль стены.

Ей вспомнилась блокадная вывеска на стене, виденная в Питере еще в школьные годы, указывающая, какая сторона улицы более безопасна во время обстрела.

"Вот бы теперь такие вывески на каждую улицу! Для Питера и Москвы это очень актуально. Раз уж я сделала снимки, то пленку нужно проявить, — и она почувствовала, как ей нестерпимо хочется подержать в руках влажную поблескивающую ленту, с которой еще не сделано ни одного отпечатка. — Ей цены нет, — Катя поцокала языком. — Если ее предложить бандитам, они много дадут.

Это единственное свидетельство, единственный документ, причем, настоящий".

Она была профессиональным фотографом, поэтому понимала ценность двух непроявленных пленок, лежащих в ее сумке.

"Нет уж, — решила Катя, — никаких бандитов. Всю жизнь я работала честно, насколько может быть честен журналист. Единственный законный путь — это продать фотографии в газету, в журнал. Там тоже неплохо заплатят, но у нас Россия, не Запад, и прикрывать меня потом никто не станет. Убьют, не моргнув глазом. Я же видела, как это легко делается: одна минута и — куча трупов.

Придется действовать через Лильку, поскольку у меня, кроме нее, надежных знакомых в городе нет. В Москве — пожалуйста. А время работает не в мою пользу. Чем дальше от убийства, тем меньше стоят снимки. Хотя, — задумалась Катя, — возможно, все произойдет иначе. Как «жареный» газетный материал они падают в цене, а вот как вещественное доказательство они только ценнее становятся. Вещественное доказательство… Доказательством они являются лишь для милиции и бандитов. Милиция за них никогда и копейки не заплатит, они еще беднее меня.

А бандиты… Нет, о них лучше не думать. Да и найти их проблематично. Не дашь же объявление в газету, мол. продаются тридцать фотографий восемь на двенадцать, на которых запечатлен момент убийства господина Малютина на набережной Невы такого-то числа в такое-то время? Лучше уж сразу положить голову на железнодорожные рельсы. Поезд, может, еще и остановится, а вот бандиты — никогда".

Вылезать из теплой ванны, где было так уютно и приятно, не хотелось. Но вода постепенно остывала, а колонку Катя уже погасила. Так что ей пришлось выбраться, чтобы не замерзнуть окончательно.

В холодильнике у Лили оказалось много спиртного, все бутылки начатые. «Небось, с мужиками пила, каждый со своей бутылкой приходил!» — подумала Катя, поскольку все напитки были крепкие. Завладев бутылкой коньяка, она уселась в старинное кресло, налила холодный коньяк в бокал и бросила туда полузасохшую дольку лимона. "Какого черта она коньяк в холодильнике хранит? Его же теплым пьют. Какого черта режет на дольки весь лимон сразу?

Потому что ленивая, она всегда такой была, такой, наверное, и умрет. А вот какой умру я?"

Электронные часы в углу комнаты коротко пробибикали. Машинально Катя обернулась и, увидев два нуля справа, сообразила: «Шестнадцать ноль-ноль. Новости. Теперь уж точно передадут».

Торопясь, она чуть было не нажала кнопку на телевизоре, но вовремя спохватилась: «Западет, не вытащишь!»

Воткнула шнур в розетку и тут же, пока еще не возникло на экране изображение, услышала трагически-сдавленный голос диктора. Но с появлением изображения, голос диктора сделался задорно-восхищенным;

«Это же надо, среди белого дня, в центре города; на глазах у десятков людей совершено убийство! В нашем городе никогда раньше не убивали чиновников столь высокого ранга и так безжалостно…»

Катя сжала в руке бокал с коньяком. Напиток холодил ей пальцы. На экране телевизора появилась фотография Малютина в черной рамке. Через несколько скорбных секунд молчания фотография растворилась в новом изображении. Показывали кадры, отснятые оператором поверх голов оцепления. Как поняла Катя, оператор забрался на парапет и через головы омоновцев, вооруженных автоматами, снял место происшествия. Она по собственному опыту знала, как тяжело подбираться к местам происшествий: наверняка оператора подвезли на лодке со стороны реки.