Но все эти чувства уже давно отмерли. Теперь она все делала машинально – так, как автоматически работала запущенная ею машина похищения детей.

Похищение...

Было ли ей хоть когда-нибудь стыдно, просыпалась ли у нее совесть, не грызла ли по ночам ее душу? Умела ли она не отводить взгляда, встречаясь с глазами матерей, которым только что сообщили о том, что ребенок родился мертвым? Да, умела! Да, ей не было стыдно! Она просто самореализовывалась, она в конце концов делала свой бизнес, а если кто-то в результате страдал – это, собственно говоря, их проблемы. Азарт выигрыша, наоборот, радовал ее, пока... пока все не надоело.

Была ли она зла или жестока? А почему бы и нет? В конце концов тридцать пять лет – возраст для женщины не такой уж и малый. Она симпатичная, деловая, обеспеченная, главврач больницы, имеет квартиру, машину, деньги – и нет мужа, нет детей. Вечерами дома тоскливо, а по ночам... Хоть волком вой, но природу не обманешь. Она несколько раз даже ухитрялась покупать этих двадцатилетних мальчиков, но, получив свое, тут же выгоняла их безжалостно, стирая их лица из памяти.

Ей хотелось любить, но любить было некого, а ее саму не любил никто. Ей хотелось кому-нибудь дарить свое тепло, свою ласку, свою домовитость, но дарить было некому, и постепенно все это стало превращаться в нечто себе противоположное.

И теперь она была злой, жестокой, бессердечной, безжалостной, мстительной и... все же ждущей чего-то лучшего, мечтающей о простом женском счастье.

"Все бабы как бабы – любят, рожают... А я? Чем я хуже их? Почему они, а не я?" – такие мысли все чаще и чаще приходили ей в голову после тридцати.

Натура у нее нетерпеливая и импульсивная, и черт его знает, что могла бы она натворить в этом своем роддоме, как могла бы отомстить всем этим бесконечным роженицам, если бы не пан Гржимек, подсказавший ей замечательную идею войти в его сверхприбыльный бизнес...

Рябкина въехала на автостоянку у больницы и, нажав кнопку на пульте управления автосигнализацией, направилась к желтому больничному корпусу, в котором находились женские отделения и ее кабинет.

Навстречу ей выбежали две медсестры, и по их возбужденным лицам и нетерпеливой жестикуляции она поняла – что-то случилось.

Что?

Она с трудом поняла, что произошло, а когда поняла, то не поверила. Как? Этот алкаш, этот ханыга – и смеет наводить порядки в ее больнице?

И вдруг она разом все осознала. Она поняла, чего ищет Банда в ее больнице. Она даже могла поклясться, что знает, под чьей "крышей" он работает.

Нелли Кимовна почувствовала, как подкатил к горлу, сжимая его, противный комок страха.

– Где сейчас этот Бондаренко? – спросила она у медсестер дрогнувшим от ужаса голосом.

– В морг побежал, Нелли Кимовна. Он какой-то ненормальный – бегает, кричит, ищет что-то, – затараторили девушки, перебивая друг друга. – Может, вызовем бригаду из психбольницы? У него белая горячка, Нелли Кимовна. Он, наверное, совсем упился. Он же невменяемый. Ему Альпенгольц говорил...

– В морге, значит? – перебила Рябкина, не дослушав. – Хорошо, успокойтесь.

Волнение прошло. Она знала, что сейчас нужно делать. Она почувствовала, что это еще не конец.

Она снова может взять ситуацию под контроль.

Если, конечно, проявит волю и настойчивость. А этого у нее не занимать.

– Так, слушайте меня. Все нормально, передайте всем, чтобы успокоились, – она говорила своим обычным, властным и не терпящим возражений голосом. – Никакой бригады не надо. Санитар Бондаренко будет уволен сегодня же, больше он здесь никогда не появится. Если что – я сама вызову милицию. Все, идите.

И, резко повернувшись, Рябкина заторопилась в другой конец больничного городка – туда, где за осенними деревьями мрачно желтело одноэтажное здание больничного морга...

Банда толкнул двери от себя, и в нос ему тут же ударил знакомый сладковатый запах – запах смерти.

Вонь в морге стояла невыносимая. Проблемы всех бывших советских моргов – маломощные и изношенные холодильники и хроническая нехватка мест. Трупы лежали всюду, буквально в первой же после входных дверей комнатке, в предбаннике, возле мирно дремавшего старичка-сторожа лежал труп со страшно торчащими из-под простыни ногами.

– Ты куда, милок? – проснувшийся от неожиданного появления Банды старичок попытался преградить ему дорогу.

– Дело у меня здесь, – Банда постарался отстранить деда, но тот ловко вцепился ему и рукав.

– Какое такое дело? Не положено! Василий Петрович ругаться будет, нельзя так!

– Кто такой Василий Петрович?

– Врач, врач наш. Этот, как его... Патолоканатом, – с трудом "выговорил" трудное слово старик, гордо вскинув голову. – Он ругаться будет...

– Патологоанатом? Отлично, – Банда удовлетворенно кивнул головой. – Вот его-то мне и надо.

Он здесь?

– Здесь, где ж ему быть! Он сейчас занят, – старик уважительно поднял кверху свой тощий палец, – проводит вскрытие.

– Ничего, я на два слова.

– Ну иди, коль так рвешься. Смотри, темновато тут, не зацепись за "жмурика" какого.

– А где этот Василий Петрович?

– А по коридору пойдешь прямо, там будет лестница вниз, в подвал. Спустишься, а там увидишь – там уж свет будет ярко гореть.

– Ну, спасибо. Найду, – и Банда решительно толкнул дверь, ведущую в темный коридор с лежавшими вдоль стен отвратительно пахнущими трупами...

Конечно, Банде доводилось бывать в этом морге и раньше – несколько раз его посылали сюда с бумагами. Но дальше предбанника со старичком-сторожем заходить необходимости не было, и теперь, ступив в узкий коридор морга и услышав, как захлопнулась за спиной дверь. Банда невольно поежился, ощутив неприятный холодок в спине.

Уж чего-чего, а трупов за свою жизнь он видел предостаточно. Разных – и убитых в бою товарищей с аккуратненькой бескровной дырочкой в голове, и разорванных буквально на куски гранатой или миной; видел казнь в Таджикистане, когда отрубленная голова, как спелый арбуз, покатилась в пыль; видел изрезанных московских вокзальных проституток, на которых, как казалось, не было живого места, не тронутого ножом. Видел их и по одному, видел и тогда, когда лежали они, да в том же Афгане, целыми штабелями, готовясь к отправке домой в цинковых ящиках. Много насмотрелся он за свою не такую уж и долгую жизнь.