Не обращая на мента внимания, Глеб отдал портье ключ и покинул гостиницу. Мент на него не смотрел, с головой уйдя в разглядыванье какого-то пестрого рекламного буклета, но Сиверов все равно почувствовал пристальное внимание с его стороны, как будто в чаще спутанных пепельных волос у мента на затылке прятался еще один глаз.

Что ж, в конце концов, этого следовало ожидать. Глеб сам привлек к себе внимание, учинив дебош в ресторане в первый же вечер своего пребывания здесь. К тому же на стоянке перед казино его видела куча народу, и кто-то из свидетелей, похоже, оказался настолько толковым, что сумел подробно описать его внешность. Описание это, наверное, показалось кое-кому подозрительно знакомым, и Глеба решили проверить. Теперь ментам доподлинно известно, что в момент смерти Гаспаряна лесопромышленник Мочалов в своем номере отсутствовал. Следующий шаг – вернее, один из них – тщательная проверка всех точек и заведений, где можно купить или взять напрокат акваланг, в том числе, разумеется, и "Волны". Ясно, что аквалангист-убийца запросто мог привезти все оборудование с собой, однако провести проверку менты обязаны, и они ее обязательно проведут. Тут их, несомненно, поджидает сюрприз: в "Волне" Глеба очень хорошо запомнили, так что, когда оперативники разговорят инструктора по подводному плаванию и его загорелого приятеля (а в том, что их обязательно разговорят, можно было не сомневаться), те с пеной у рта будут доказывать, что аквалангист из лесопромышленника Мочалова, как из дерьма пуля, и что подозревать его в совершении преступления с применением упомянутого акваланга просто-напросто смешно.

"Ну и будет с них, – подумал Глеб, сворачивая в проулок, куда выходила задняя стена принадлежавшего Стаканычу запущенного сада. – Два раза споткнувшись об меня и убедившись, что я – пустой номер, они, быть может, махнут на меня рукой. Но если я начну попадаться у них на пути на каждом шагу, кто-нибудь может заподозрить, что это неспроста. Например, тот жеваный мент, что сегодня отирался в гостинице. Ох, до чего же я не люблю таких типов! С одной стороны, остановить такого можно только пулей, а с другой – ну за что, спрашивается, его убивать? Его награждать надо, памятник ему ставить за то, что он свою сволочную работу честно выполняет, а я ему – пулю в затылок... Одно утешение, что за меня его все равно никто не наградит. Однако надо постараться, чтобы обошлось без этой самой пули. Люди с мозгами в ментовке – большая редкость, и нечего этими мозгами разбрасываться..."

Глеб остановился и как бы невзначай огляделся по сторонам. Узкий пыльный проулок, с обеих сторон огороженный каменными заборами, поверх которых буйно зеленели кроны каких-то деревьев, был тих и пустынен. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения, светлые серо-желтые камни изгородей и неровный булыжник мостовой испускали ровный сухой жар, как в финской бане. На заборе справа от Глеба темно-синей краской из аэрозольного баллончика было выведено короткое слово. Буквы были латинские; слово читалось легко, но что оно означает, Глеб не сумел бы объяснить даже под дулом пулемета. Впрочем, прогресс все-таки был налицо: когда сам Глеб Сиверов был подростком, на заборах писали все больше по-русски, отдавая предпочтение откровенной похабщине. Слепой невольно усмехнулся, припомнив, как во время школьной экскурсии на какую-то фабрику (кажется, то была фабрика музыкальных инструментов), все его одноклассники обомлели от удовольствия, увидев сидевшего на корточках перед каким-то сложным агрегатом мужчину. Мужчина был одет в новенькую кожаную курточку, а на спине у него, прямо на сверкающем иссиня-черном хроме, кто-то вывел мелом коротенькое матерное ругательство. Мужчина этот, надо полагать, был мастером или даже начальником участка, и надпись у него на спине служила, по всей видимости, выражением любви и уважения, питаемых к нему рабочими.

Дивясь тому, какая ерунда порой застревает в памяти, переживая воспоминания о гораздо более значительных и драматических событиях, Глеб подпрыгнул, ухватился руками за верхний край сложенной из светлого местного камня стены, легко подтянулся и перемахнул в сад. Носок его ботинка при этом уперся в сделанную аэрозолем непонятную надпись и оттолкнулся от нее, не причинив надписи ни малейшего вреда: аэрозольная краска сохнет в мгновение ока, и отодрать ее бывает непросто. "Пожалуй, в этом отношении мел все-таки лучше", – подумал Глеб и мягко, по-кошачьи спрыгнул в заросли родной российской крапивы, буйно зеленевшей в угодьях Стаканыча.

Он не обжегся, потому что вовремя заметил опасность и успел поднять кверху незащищенные руки, но на месте его приземления осталась отчетливая проплешина. Глеб подумал, что скажет Стаканычу, если тот заинтересуется ее происхождением, но решил, что это несущественно: судя по тому, как разрослась крапива, сюда никто не заглядывал уже, по меньшей мере, лет пять. Домашнее хозяйство, разные там садово-огородные страсти Стаканыча нисколько не увлекали: найдя себя в искусстве (или решив, что нашел), он с головой погрузился в мир коммерческой живописи.

Продравшись сквозь крапиву, он пошел, низко нагибаясь, под разросшимися, давно нуждавшимися в обрезке деревьями. Подошвы ботинок то и дело скользили, когда Глеб наступал на валявшиеся в высокой траве перезрелые персики или груши. Деревья были старые, корявые и разлапистые, с потрескавшейся, шершавой и грубой корой, в трещинах которой наверняка гнездилось великое множество вредителей. Стаканыч с ними не боролся – ему было некогда, и, по собственному его признанию, он не видел никакого смысла в выращивании фруктов, съесть которые заведомо не способен, а продавать – вот умора! – стесняется. Все-таки в старике было что-то симпатичное, глубоко импонировавшее Глебу, хотя он и понимал, что в наше время стеснительность – это не достоинство, а скорее изъян.

Пройдя садом, Глеб подошел к покосившемуся, кое-как сбитому сарайчику со следами облупившейся голубой краски на щелястых стенах. Внутри, под ржавой жестяной крышей, сквозь которую там и сям проглядывало безоблачное небо, у стены громоздилась наспех сложенная поленница дров. Дрова были еще те – какие-то гнилые щепки, подобранные в саду сучки, обрезки старых досок, ножки от пришедших в окончательную негодность табуретов и прочий деревянный хлам. Впрочем, Стаканыч, коренной обитатель южного курорта, мог позволить себе не напрягаться в плане заготовки топлива. В другом углу темнела кучка бурого угля, больше похожая на груду земли, – уголь в ней растрескался, рассыпался в мелкую крошку, и сквозь него уже успели прорасти бледные от недостатка солнечного света лопухи.