— Хорошо иметь домик в деревне! — изрек Глеб, открывая дверцу машины.

Напоследок он огляделся. Кривая деревенская улица была тиха и пустынна, и было невозможно понять, видел ли кто-нибудь, как он входил в дом. Калитка стояла нараспашку — не столько, впрочем, стояла, сколько висела на честном слове и на одной петле, — и от нее к крыльцу вела протоптанная в бурьяне дорожка. Доски, которыми раньше была забита дверь, валялись на крыльце. Все это выглядело так же красноречиво, как если бы Сиверов оставил здесь свою визитную карточку. Что ж, в конце концов, после разговора со старухой в галошах эффект неожиданности все равно был утрачен. Зато теперь, если Мансуров вдруг заглянет в родные места, он сразу увидит, что преследователи здесь уже побывали, испугается и наверняка задумается: если они знают даже это, то что еще они могут про него знать? Уж не все ли? От таких мыслей легко впасть в панику, особенно если ты дилетант и занимаешься не своим делом. А паника — самый верный путь к провалу...

Полутора часами позже, выбравшись наконец на шоссе и проехав по нему километров десять, Сиверов услышал звонок мобильника. Звонил генерал Потапчук. Глеб понял это сразу, как только услышал доносящийся из своего кармана развеселый канкан. Телефон Слепого откликался этой мелодией только на три входящих номера: служебного, мобильного и домашнего телефонов Федора Филипповича. Разумеется, генерал об этом не знал, а если бы узнал, то, чего доброго, решил бы, что Сиверов покушается на его генеральский авторитет. Однако существовала причина, по которой Глеб выбрал для обозначения начальственных звонков такую несолидную мелодию: ему активно не нравилось гнусавое кваканье мобильников, пародирующее шедевры мировой классической музыки.

На любые другие вызовы телефон Слепого реагировал обычным коротким пиликаньем. Впрочем, номер его мобильного был мало кому известен: круг знакомств Сиверова был довольно узок, и он вовсе не стремился его расширить.

Не снижая скорости, Глеб выкопал телефон из кармана куртки и нажал кнопку соединения. Потапчук закричал так, что ему пришлось отвести трубку подальше от уха.

— Ну, наконец-то! Где, черт возьми, тебя носит?! Я пытаюсь дозвониться уже третий час подряд, и все, что слышу в ответ, это дурацкая музыка в сопровождении не менее дурацкого текста.

— Наоборот, — поправил Глеб, обгоняя набитый грустными коровами, источающий густой запах навоза и смерти скотовоз и возвращаясь на свою полосу.

— Что? — генерал будто споткнулся, не в силах понять, о чем говорит Сиверов.

— Наоборот, — повторил Глеб. — Дурацкий текст в сопровождении скверной музыки, так будет вернее.

— А, чтоб ты провалился! — в сердцах воскликнул генерал. — Впрочем, ты и так провалился. Вот я и спрашиваю: куда?

— Хорошо иметь домик в деревне, — процитировал Глеб.

— А, — сказал Потапчук, — вон что... Что ж, поздравляю. С этой своей экскурсией ты, похоже, проворонил мистера Икс.

Глеб крякнул: дурные предчувствия, терзавшие его на протяжении всей поездки, кажется, начали сбываться.

— Я не сам придумал эту экскурсию, — огрызнулся он. — Это вы сказали, что мне полезно будет развеяться и что чем черт не шутит... Так что там произошло?

— Стрельба в институте Склифосовского, — сообщил генерал. — Как раз там, где лежал участник неудачного нападения на того кикбоксера... как бишь его?..

— Костылев, — вспомнил Глеб. — Подробности есть?

— Сколько хочешь. Там всего навалом: и подробностей, и трупов... Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я стану пересказывать все это по телефону?

— Хотелось бы, — честно признался Глеб. — Это сэкономило бы массу времени...

— Мечтать не вредно, — посочувствовал ему генерал. — Но все, что я могу тебе сообщить, это что нашего мистера Икс нет ни среди убитых, ни среди задержанных.

— Очень жаль, — сказал Глеб. — А может, его там и вовсе не было?

— Может, и не было, — с огромным сомнением произнес Потапчук. — Но, согласись, предполагать надо самое худшее.

— Кому? — не удержался Глеб. На душе у него было кисло, и ему хотелось хоть чуточку развеяться — например, немного подразнить настоящего, живого генерала ФСБ.

— Что — кому? — опять не понял тот.

— Кому это надо — предполагать худшее?

— Тебе, — не растерялся Федор Филиппович, и Глеб дал отбой, так и не поняв, кто кого поддел сильнее.

Мансуров разлепил сначала левый глаз, потом правый. Левый глаз открылся неохотно, а правый поначалу и вовсе не хотел открываться, и Алексею пришлось долго гримасничать, — корча ужасные рожи и превозмогая довольно сильную боль, прежде чем склеенные веки наконец разомкнулись. Разомкнулись они, увы, далеко не до конца, из чего следовало, что глаз заплыл. Мансуров еще немного подвигал лицом, изучая свои ощущения. Да, он не ошибся: лицо действительно болело, и притом так, словно он с разбега воткнулся им в шершавую бетонную стену. Кроме того, какое-то странное неудобство ощущалось в районе губ: рот словно был чем-то стянут и не желал открываться. Он подергал губами, но добился только вспышки острой боли; ощущение было такое, будто и верхняя, и нижняя губа у него разом треснули пополам. На глаза сами собой навернулись слезы. Мансуров хотел прижать к больному месту ладонь, но руки не слушались — ни одна, ни другая. Их будто и вовсе не было, во всяком случае, Мансуров их совсем не ощущал.

Какие-то соломенного цвета пряди, свисая сверху, надоедливо лезли ему в лицо, щекотали щеки, мешали смотреть. Рук, чтобы убрать их, у Мансурова не было, не было даже рта, чтобы сдуть с лица эту дрянь. Кстати, очки тоже куда-то пропали, иначе эти пряди, похожие на прическу целлулоидной куклы, не лезли бы в глаза. Они дико раздражали, мешая не только смотреть, но и думать. Ощущение было такое, словно по лицу ползала целая стая мух, царапала лапками, щекотала, запускала хоботки в раскрытые поры. Алексей стиснул зубы и отчаянно потряс головой. Скосив глаза, он увидел грязный бетонный пол и лежавший на нем спутанный белокурый парик.

Как только мозг осознал увиденное, возведенная им защитная дамба рухнула, и к Мансурову вернулась память — вся, целиком, без пропусков и белых пятен. Какое-то время он все же провалялся в беспамятстве — примерно с того момента, как его швырнули в багажник, и до тех пор, пока пришел в себя, — но это была не такая уж большая потеря. Этот пробел было очень легко заполнить. Раз швырнули в багажник, значит, куда-то собирались везти, а раз он сейчас не в багажнике — значит, уже привезли.