И что особенно дорого для меня: Самуил Яковлевич упоминает очерки Метерлинка о растениях. Но ведь это «Разум цветов» — поэтические зарисовки одного из самых поэтических явлений природы, рассказы об опылении растений, о повадках насекомых, что, посещая венчики, переносят на себе пыльцу с одного цветка на другой. Здесь жизнь растительного мира соприкасается с жизнью насекомых.
Впрочем, трудно быть в этом вопросе достаточно беспристрастным. Боюсь, альголог не согласился бы с моей точкой зрения. Наверное, самыми поэтичными и интересными разделами биологии каждому кажутся те, которыми он сам занимается, те, что составляют его призвание.
Но как же узнать, в чем оно, это призвание, заключается?
Хорошо тем, для кого путь в будущее ясен и обдуманно избран на школьной скамье, в ком решение возникает свободно, как нечто само собой разумеющееся. Чаще, однако, даже в последний раз переступая порог школы и навсегда с ней прощаясь, все еще не представляешь себе, куда идти, чему себя посвятить. Долго и мучительно сомневаешься, ищешь, колеблешься, мечешься, строишь разные планы, нередко до тех пор, пока сами обстоятельства не разрубят узел…
Изучение живой природы — занятие не новое, но никогда не станет старомодным. И сегодня, когда трудновообразимые вчера победы науки и техники стали буднями, люди по-прежнему продолжают изучать насекомых, как делали это, к примеру, в прошлом столетии, когда жил и работал автор «Энтомологических воспоминаний» — скромнейший и знаменитейший исследователь мира шестиногих Жан-Анри Фабр.
В бытность свою учителем в Авиньоне, он преподавал в классах физику, химию и черчение, а свободное от занятий время проводил за городом, окруженный школьниками. Они и были первыми его добровольными помощниками в охоте за насекомыми.
Возвращаясь в город после одной из очередных экскурсий, Фабр рассказал спутникам, как узнать, получится ли из тебя натуралист.
— Вот ты идешь с такой прогулки, как наша, — говорил он, а позже изложил эту беседу в одном из мемуаров, вошедших в «Энтомологические воспоминания». — На плече у тебя тяжелая лопата. Поясницу ломит. Что удивительного: полдня просидел на корточках. Солнце напекло голову, глаза воспалены, мучает жажда. А впереди еще несколько километров пути по пыльной дороге. И все же внутри тебя что-то поет. Почему? Потому что в одной из коробочек, которая лежит в заплечном мешке, ты несешь жалкие обрывки оболочки какой-то облинявшей личинки. Да! Внутри тебя что-то поет. Ты и сам пел бы от радости во всю глотку, если бы только она не так пересохла, да если бы не боялся, что случайный встречный примет тебя за подвыпившего, а то и за дурачка… И когда это так, — заканчивает Фабр, — не сомневайся, продолжай начатое, тебе кое-что удастся выяснить для науки. Но предупреждаю: не думай таким образом сделать карьеру, нажить богатство, приобрести славу… Наука — это далеко не самый легкий путь и совсем не наиболее верный способ преуспеть в жизни.
Может быть, самое важное в словах Фабра — это предупреждение тем, кто, думая о будущем, видит себя сразу великим и знаменитым, кому кружит голову пьянящая перспектива неизменных удач, многоцветная радуга из великих открытий, громких побед, признания, почета, любви, богатства, власти над умами и сердцами.
Фабр предостерегает: само ничто не идет в руки, само ничто не дается. Следует быть готовым к тяжелому и далеко не всегда благодарному труду: к высоким целям ведут чаще всего трудные дороги.
Кому не доводилось видеть летом на деревьях листья, свернутые в трубочку? Многие из них сооружены жучком-трубковертом аподером. Каждая трубочка представляет кров для потомства жучка. На рисунке (его следует рассматривать сверху вниз) показано, как аподер разрезает облюбованный им лист, как сгибает его вдоль длинной оси и как затем свертывает листовую пластинку в трубочку.
Но, несмотря на это, и у Фабра и у любого другого выдающегося естествоиспытателя вы обязательно прочитаете о неизъяснимом восторге, который охватывает натуралиста при виде чудес живой природы.
— Какие труды утомительнее, — восклицал великий ботаник Карл Линней, — какие исследования более трудоемки, чем ботанические! И кто бы решился посвятить себя им, если б не могучее очарование, притягивающее нас в эту область с такой силой, что любовь к растениям, оказывается, превосходит любовь к самому себе! Думая о судьбах ботаников, я, честное слово, колеблюсь, к кому отнести их: к ученым мудрецам или к безумцам, которые восторгаются растением.
Оса аммофила, подробно изученная Ж-А. Фабром, несет в гнездо парализованную ею гусеницу.
До конца дней был предан Линней своей страсти.
Смертельно больной, услышал он от навестившего его друга ошеломляющую весть.
— Не может быть! — приподнялся с подушки старый ботаник. — Это точно? Живое чайное дерево у нас?.. Хоть я совсем слаб, но, если действительно так, право же, у меня найдутся силы пешком отправиться в Готтембург, чтобы своими руками вырыть куст и принести его сюда, в Упсалу! Живое чайное дерево в Швеции!..
А прочитайте Дарвинов дневник плавания на корабле «Бигль» или его журнальные статьи. Исследователи стиля Дарвина, а их было немало, все отмечают, что автор теории естественного отбора, рассказывая о животных или растениях, сплошь и рядом применяет такие слова, как «поразительный», «очаровательный», «сверкающий», «невероятный»… А письма? Как рассказывает Дарвин в одном из них о цветке орхис! Это настоящая ода красоте и изяществу.
Письмо заканчивается признанием:
«Никогда в жизни не видал ничего, что могло бы сравниться с живой прелестью орхидеи!»
В другом письме Дарвин рассказывает об орхидее, которая росла в его маленькой садовой тепличке в Дауне.
«Право, я почти потерял голову от нее, — пишет ученый. — Ни с чем не сравнимо счастье наблюдать за тем, как начинает увеличиваться в размерах ее молодой цветок, еще ни разу не посещенный ни одним насекомым. Это чудесные создания, и я, краснея от удовольствия, мечтаю об открытиях, которые мне, может быть, удастся здесь сделать…»
Сын Чарлза — Френсис Дарвин — вспоминал:
«Я бесконечно любил слушать рассказы отца о растениях, о красоте цветов. Казалось, он благодарен цветам за наслаждение, которое они ему доставляли своей формой, окраской. Мне кажется, я до сих пор вижу, как нежно он обращается со своими любимыми растениями. В его восхищенности было что-то почти детское».
А почитайте, что писал о своих переживаниях Уоллес, когда ему наконец-то удалось поймать редкую бабочку орнитоптера:
«Вынув бабочку из сетки и расправив ее блестящие крылья, я был близок к тому, чтоб потерять сознание. Еще ни разу за всю мою жизнь мне не приходилось переживать такой восторг, такое волнение. Сердце билось, словно готово было разорваться. Вся кровь ударила в голову. Я до самого вечера страдал в тот день от жестокой мигрени».
Как видим, Фабр нисколько не преувеличивал, говоря: «внутри тебя что-то поет».
Бабочка орнитоптера, о которой писал знаменитый натуралист Уоллес.
Впрочем, в исповеди Фабра перед школьниками есть неточность. Она и дала повод французскому ученому, академику Жану Ростану, утверждать, будто подлинные натуралисты отличаются от других людей науки. Они так же любознательны, их так же обуревает жажда открытий, им знакомо торжество постижения, но, кроме всего этого, они на редкость чувствительны, склонны восхищаться, умиляться. Природа для них не только поле исследований, не просто собрание предметов, чьи механизмы надо раскрыть. Нет, они находят в ней источник душевной радости, которую даже им самим трудно понять и объяснить.