— Здесь он, — прохрипел тюремщик. — Скажите князю, что тяжело всяческое железо в такую высоты тащить, пущай что-нибудь придумают его советники для того, чтобы простые люди задаром не надрывались. А то, не того, упадет какая-нибудь железяка важному персону на голову — и нет его. А мы виноватые.

Йормунганд кивнул, соглашаясь.

— Безопасность персонала — прежде всего, так говорю, — сказал тюремщик и распахнул дверь, пропуская Йормунганда внутрь.

Вонь и затхлый воздух вкупе с кузнечным жаром, сбивали с ног. Йормунганд уткнулся носом в высокий воротник темно-синего плаща.

— Стукните, как дела порешаете, — сказал тюремщик, и дверь за Йормунгандом с густым лязгом захлопнулась.

— Айе! — сказал Йормунганд. Перед ним находилась тесная комнатушка, заваленная железным ломом, освещаемая тусклым светом керосиновой лампы под потолком. Кузнечные принадлежности уже лежали на своих местах. В печи горел огонь.

Спал цверг на старом сундуке, покрытом сверху шкурами, старыми шерстяными одеялами и прочим тряпьем. Йормунганд разглядел даже собственный, бывший когда-то синим, плащ. В него он закутывался, пряча нарядную одежду, убегая с пира Альфедра, в этом же плаще он видел смерть молодого князя.

Рядом с сундуком стояло ведро с нечистотами. Йормунганда затошнило, так что пришлось мелкими порциями вдыхать воздух через рот.

— Айе, коль не шутишь, — сказал Бьярне. Борода его свалялась, в ней засохли кусочки еды. Он как будто постарел, под глазами залегли тени, добавилось седины. Пахло немытым телом и желчью.

Эдегор приказал перерезать сухожилия на ногах цверга. Теперь Бьярне выглядел как разбитый молот, бывший некогда непобедимым. Йормунганд не решался подойти ближе, запертый зверь становится еще опаснее. Мало ли, что передумал цверг за дни и недели заточения. Йормунганд, чье положение оказалось гораздо лучше, палец о палец не ударил ради него. И даже не вспомнил до этого дня.

— Как ты? — спросил Йормунганд, потому что молчать становилось невыносимым.

— Чего явился? — проворчал Бьярне. — Вспомнить старые добрые времена? Так ты еще молод, наживешь еще воспоминаний. А глазеть на старую развалину — невелика доблесть.

— Я не… способствовал твоему пленению, — сказал Йормунганд. — Я задержался в пути и приехал в город уже того, как тебя схватили. Клянусь тебе…

— Не клянись, — сказал Бьярне. Он повернулся к Йормунганду. — Чего пришел, спрашиваю?

Йормунганд вынул из-за края плаща бутылку. Он поставил ее на наковальню, где она озарила все вокруг разноцветными отблесками бесчисленных стеклянных граней.

— На чем настойка? — деловито осведомился Бьярне. На мгновение Йормунганд увидел в нем прежнего добродушного жизнерадостного цверга.

— На полыни, — сказал Йормунганд, — Забирает крепко.

— А ты потом, — Бьярне окинул Йормунганда насмешливым взглядом, — отсюда спустишься? Голову себе не расшибешь?

— Не расшибу, — ответил Йормунганд.

Передвигался Бьярне с помощью самодельных костылей. Йормунганд было дернулся помочь ему, но цверг легко перенес вес с костылей, ухватился руками за край сундука и взгромоздился сверху.

— Открывай, давай, — скомандовал цверг, — В кои-то веки хоть напьюсь, да посплю нормально.

Йормунганд отвинтил крышку. К запахам камеры-кузницы добавился запах спирта и полыни.

— Хоть какая-то от тебя польза, — сказал Бьярне. — Чего раньше не приходил?

— Не мог, Эдегор…

Бьярне сплюнул при звуке имени князя.

— Эдегор послал меня улаживать некоторые его делишки. Добыл ему жену такую стерву, что она сживет и меня, и его, и еще с десяток человек впридачу. Дочка князя в меня влюбилась и теперь наверняка придется ехать в дыру, куда и Луноликая не смотрит. А еще я встретил здесь гардарикца. Я говорил про него как-то. Так он теперь мой друг и покровитель. Эм, опекун, да, опекун.

Йормунганд вздохнул.

Бьярне отхлебнул из горла бутылки.

— Столько бед у тебя, — сказал он. — Мне даже неловко стало.

Йормунганд криво улыбнулся.

— Я не хотел смеяться над твоим положением, прости меня.

— Женщины, — пожал плечами Бьярне. Он поболтал бутыль, принюхался к горлышку и сказал:

— Давай, что ли, за них выпьем, — и сделал большой глоток.

Йормунганд от протянутой бутылки отказался.

— Можешь меня отсюда вытащить? — спросил Бьярне без обиняков.

«Зачем?» едва не спросил Йормунганд, но после такого вопроса он и в самом деле мог оказаться с разбитой головой.

— Я что-нибудь придумаю, — сказал он. — Эдегор отправит меня…

— Подальше, чтоб глаза его тебя не видели, да-да. Но не навсегда. И, сдается мне, ты еще тот вертихвост.

Йормунганд поморщился. В его краях слово «вертихвост» значило не то, что, вероятно, подразумевал Бьярне.

— Бьярне, — сказал Йормунганд, — у меня есть просьба.

— Да катись ты! — Бьярне добавил еще парочку специальных цверговых словечек.

— Сделай ожерелье для княжеской жены. Витое, красивое, чтобы она носила его. Вроде как в знак смирения.

Бьярне разразился хриплой бранью.

— На ожерелье добавь этот амулет, — продолжил Йормунганд, когда поток слов цверга иссяк. Из потайного кармана плаща он вынул маленький круглый камешек похожий на тот, который носил сам. Тонкая резьба обрамляла его.

— На счастье, — сказал Йормунганд и зловеще усмехнулся.

Бьярне воззрился на него с секунду и выхватил камешек из руки. Долго ворочал в широких ладонях так и эдак, прикидывая, в чем подвох.

— И что? — спросил он.

— И Раннвейг заживет счастливо, — сказал Йормунганд с ухмылкой.

— Счастливо? — сказал Бьярне.

— Очень, — заверил его Йормунганд.

— Сделаю, как говоришь, раз счастливо. Что, такая вредная баба?

Йормунганд пожал плечами.

— Женщины, — произнес он с глубокомысленным видом.

— Видел ее, а? — сказал Бьярне, пряча улыбку в бороду. Он уже захмелел, тяжело оперся на стену широкой спиной.

— Кого? — спросил Йормунганд, подхватывая едва не выпавшую из пальцев Бьярне бутыль.

— Деву-лебедь.

— Нет. С чего ты взял, что твоя пташка здесь?

— Еще раз назовешь ее пташкой, зубы в узелке унесешь. Точно она. Я ее видел.

— Она сюда поднималась? — удивился Йормунганд.

— Нее, да и зачем? Я видел ее сверху, из окна. Подтянулся на руках, руки-то у меня крепкие, да посмотрел. Она стояла во дворе замка. Князь напротив нее, пеший, а она верхом на коне, вся такая гордая и красивая. А потом вверх глянула. Будто меня увидела, тут-то я с окна и упал. Тут не высоко, не расшибся.

— И все? — спросил Йормунганд, делая глоток. Жидкость обожгла рот и раздразнила вкусовые рецепторы. В следующий раз, решил Йормунганд, он сделает выпивку не такой крепкой. И, может быть, не из полыни.

— А чего еще надо? Она жива и все такая же красивая.

Бьярне еще бормотал, хотя глаза его слипались. Йормунганд следил за ним краем глаза. Он сунул руку в потайной карман плаща и вынул одну из рун.

Хагалаз.

Руна стихий.

Так тому и быть. Йормунганд спрятал руну обратно в карман, поднялся на ослабевшие ноги и несколько раз ударил в дверь. Тюремщик открыл так скоро, будто все это время ждал на пологе.

— Ах, дева, дева, — пробормотал цверг во сне, — Что же ты натворила, что же со мной сделала.

С лестницы за дверью раздался слабый крик.

Хозяин в тот день впервые пришел пьяный. Он и раньше приходил навеселе с княжеских пиров, но всякий раз своими ногами. На этот раз его принесли. Стражник с башни молча скинул хозяина с плеча как куль с мукой.

— На вот, — сказал он, — своего чародея. Облакался зелья, ногу на лестнице подвернул.

Ругер низко поклонился. Он уже давно стар, голова облысела, оставив немного волос за ушами. Уши топорщилась как стяги, изо рта воняло гнилью. Он втайне надеялся, что чародей найдет способ вернуть ему молодость, но Ругер и в молодости не отличался красотой. Иногда хозяин давал ему снадобья и с интересом спрашивал, как он себя чувствует. Ругер прислушивался к своему нутру, но никаких изменений в нем не происходило. Только живот болел.