Он имел в виду надпись: ПУСТОПОРОЖНЕЕ ХИТРОУМИЕ НЕВЕЖЕСТВА.

— Я знаю только одно: я не хотел, чтобы моя дочь или еще чей-то ребенок каждый раз, переступая порог библиотеки, читал слова, полные черной безнадежности, — сказал он. — А потом я узнал, что это сочинили вы.

— Что в них такого уж безнадежного? — сказал я.

— Что может быть безнадежнее слова «пустопорожнее»? — сказал он.

— «Невежество», — сказал я.

— Вот видите, — сказал он. Я как-то умудрился сыграть ему на руку.

— Не понял, — сказал я.

— Вот именно, — сказал он. — Вы явно не отдаете себе отчета в том, как легко подорвать веру в себя у типичного студента Таркингтона, как ранят намеки на то, что он или она все равно ничего не добьются, как ни бейся. Вот что означает слово «пустопорожнее»: «бросай вес, бросай, бросай!»

— А что значит «невежество»? — сказал я.

— Если вы пишете это слово крупными буквами и вешаете на стену, как вы и сделали, — сказал он, — это злорадное эхо тех слов, которые многие таркингтонцы слышали, пока не попали сюда: «ты тупица, ты тупица, ты тупица». А они на самом деле вовсе не тупицы.

— Я этого никогда не говорил, — сказал я.

— Вы поддерживаете их низкую самооценку, не ведая, что творите, — сказал он. — Вы еще и нарушаете их душевное равновесие своими солдатскими шуточками, годными для казарм, а не для высшего учебного заведения.

— Вы имеете в виду — про Иены и минет? — сказал я. — Да я бы ни за что этого не сказал, если бы думал, что кто-то из учеников может меня услышать.

— Я говорю все о том же вестибюле библиотеки, — сказал он.

— Не могу себе представить, что еще могло вас обидеть, — сказал я.

— Обида нанесена не мне, — сказал он. — Она нанесена моей дочери.

— Сдаюсь, — сказал я. Я не сопротивлялся. Я был морально уничтожен.

— В тот же день, когда Кимберли слышала ваши слова про Иены и минет,

— сказал он, — один из старшекурсников привел ее и другую девочку в библиотеку и на полном серьезе сказал, что языки колоколов, подвешенные на стене, — это окаменевшие пенисы. Истинный казарменный юмор, которому студент, конечно, научился от вас.

На этот раз мне не пришлось оправдываться. Несколько членов Совета заверили Уайлдера: традиция — говорить новичкам, что языки — окаменевшие пенисы, — возникла лет за 20 до моего появления в колледже.

Но они вступились за меня только один раз, хотя одна из них была моей студенткой, ее звали Мадлен Астор, урожденная Пибоди, а 5 из них были родителями моих учеников. Мадлен впоследствии продиктовала письмо ко мне, в котором объясняла, что Джейсон Уайлдер пригрозил разнести колледж в пух и прах, если меня не выгонят, — ив своих обзорах, и в ТВ-шоу.

Так что они и пикнуть не смели.

Она говорила в письме и о том, что, будучи католичкой, как и Уайлдер, она была шокирована моим утверждением, что Гитлер принадлежал к римско— католической церкви и что нацисты рисовали кресты на своих танках и самолетах, потому что считали себя христианской армией. Уайлдер поставил эту пленку сразу же после того, как с меня сняли вину за утверждение, что языки от колоколов — окаменелые пенисы.

И снова я угодил в переделку, повторив чужие слова. На этот раз слова не принадлежали ни моему дедушке, ни другому лицу, недосягаемому для членов Совета, как Полу Шлезингеру. Эти слова мой лучший друг, Дэмон Стерн, сказал на лекции по истории месяца 2 назад.

Если Джейсон Уайлдер считал, что я «разучитель», послушал бы он Дэмона Стерна! Напомню, что Стерн никогда не сообщал ужасную правду о «благородных» человеческих деяниях, совершенных сравнительно недавно. Он громил и разоблачал дела, с которыми было покончено году этак в 1950.

Я просто оказался на лекции и слышал, как он говорил, что Гитлер был набожным католиком. Он сказал еще нечто, над чем я раньше не задумывался, а позднее понял, что христиане в большинстве своем и слышать об этом не хотят: что нацисткая свастика по первоначальному замыслу была видоизмененным христианским крестом, крестом, составленным из боевых топоров. По словам Стерна, христиане не щадя сил спорили, что свастика не имеет ничего общего с крестом, утверждая, что это всего лишь примитивный символ, дикое наследие языческого прошлого.

А самым почетным орденом в армии нацистов был Железный Крест.

И нацисты малевали самые настоящие кресты на всех своих танках и самолетах.

Я вышел из аудитории с довольно ошарашенным видом, надо полагать. И с кем же я столкнулся нос к носу, как не с Кимберли Уайлдер?

— Что он сегодня говорил? — спросила она.

— Гитлер был христианином, — сказал я. — Свастика была христанским крестом.

И она все это записала на пленку.

Я не настучал на Дэмона Стерна Попечительскому Совету. Таркингтон — не Уэст-Пойнт, где донос был делом чести.

Мадлен была согласна с Уайлдером, как говорилось в письме, и в том, что я не должен был говорить своим ученикам на лекции по физике, будто вовсе не Американцы, а Русские первыми сделали водородную бомбу достаточно малых габаритов, чтобы она годилась в дело. «Даже если это правда, — писала она, — а я в это не верю, — вы не имели права говорить об этом студентам».

Более того, она писала, что вечный двигатель можно построить, только ученые не хотят работать как следует.

Она явно стала еще более умственно отсталой с тех пор, как сдала устные экзамены и получила справку, что прослушала курс Гуманитарных и Естественных наук.

Я не раз говорил своим ученикам, что каждого, кто верит в возможность вечного двигателя, следует сварить живьем, как омара.

Я был к тому же ярым приверженцем метрической системы мер. Было широко известно, что я терпеть не могу студентов, которые упоминают при мне футы, фунты или мили.

Это им было не понутру.

Вместо того, чтобы оговорить Дэмона Стерна перед членами Попечительского Совета, я им сказал, что слышал все это по Национальному Радиовещанию.

Глубоко сожалею, что сообщил это студентке. Я готов откусить собственный язык, — сказал я.

— Какое отношение имеет Гитлер к Физике или к Слушанию Музыки? — сказал Уайлдер.

Я мог бы ответить, что Гитлер, вероятно, разбирался в Физике не лучше, чем Попечительский Совет, но музыку он любил. Каждый раз, как Концертный зал подвергался бомбежке, он его заново отстраивал, как объект первостепенного назначения. Это я, кажется, и вправду —слышал по Национальному Радиовещанию.

Вместо этого я сказал:

— Если бы я знал, что огорчил Кимберли, что я ее обидел, как вы выразились, я бы непременно извинился. Мне это и в голову не приходило, сэр. Она виду не подала.

Но что меня окончательно подкосило — это когда я понял, что ошибался, думая, что я здесь в своей семье и члены Попечительского Совета, и все родители и опекуны таркингтонцев, как и сами они, давно смотрят на меня, как на доброго дядю. Господи — сколько семейных секретов я узнал за эти годы и сохранил, не выдавая! Я был нем, как могила. Я был верный старый служака. Но ничем другим я не был ни для членов Совета, ни для студентов.

Я не был добрым дядей. Я был представитель класса услужающих.

И они отказывали мне от места.

Солдат демобилизуют. Рабочих выгоняют с работы. А прислуге отказывают от места.

— Значит, меня выгоняют? — спросил я у Председателя Совета, еще не веря в это.

— Весьма сожалею, Джин, — сказал он, — но мы вынуждены отказать вам от места.

Президент колледжа, Текс Джонсон, сидел недалеко от меня и даже не пикнул. Вид у него был совсем больной. Я было подумал — ему досталось за то, что он продержал меня на факультете так долго, что я получил постоянную должность. А он был не в своей тарелке, потому что дело касалось его лично, хотя все же имело непосредственное отношение к Юджину Дебсу Хартке.