Взломать двери в кабинет Дарреля было нетрудно. Гораздо труднее было разобраться в его бумагах. В лампе Дарреля оставался керосин, и он зажег ее, считая справедливым, чтобы лампа, светившая Даррелю при его работе, помогла теперь его разоблачителю. Он потратил часы на просмотр ничтожной доли наследства, оставленного Даррелем и убедился только в том, что должен будет потратить годы, чтобы действительно овладеть им.

Лист блокнота с шифром K.II.2 также попался ему на глаза и долго мучил его своею загадочностью. Много позже, к вечеру следующего дня, он догадался, что это были номера полки и ящика. Приставная лестница стояла на том месте, где оставил ее Даррель. Тарт поднялся по ней. Папка с надписью «Колесо» перешла в его обладание.

«В моих руках созидание и разрушение, — прочел он. — Я начинаю с разрушения, чтобы расчистить почву, слишком загрязненную»…

Две страницы путаных рассуждений следовали за этими строчками. Тарт обнаружил в них политическую беспомощность и плохо усвоенные лозунги. Тут были фразы о справедливости и протест против войны, но в них не чувствовалось теоретической силы и проглядывало обычное озлобление человека, который сидел под бомбами и отупел настолько, что не дал себе труда подумать, кто и почему бросает в него эти бомбы. Тарт оставил философию разрушения без подробного рассмотрения и перешел ко второй части рукописи, объяснявшей химию колеса.

Эта часть умещалась в нескольких строках:

«Формула колеса». Две строчки знаков, и среди них обозначения, неизвестные в химии.

«Путь колеса». Прямая линия с заслоном в четверть градуса на длину тропика.

«Когда остановится колесо? Никогда, если только оно не попадет на свой собственный след»…

Глобус Дарреля, исчерченный линиями, был дополнением к этим строкам. Он показывал, каким образом этот человек надеялся покончить с колесом и прекратить разрушения.

Всюду, где между двумя отрезками параллельных линий Даррель проводил соединительную черту, могла быть ловушка для колеса. Существовали на земле места, где было возможно, посредством искусственных сооружений, переключить колесо на его прежний след. Высокие горы особенно годились для этого.

Даррель намечал ловушки в разных частях света. Некоторые из них уже были пройдены колесом, другие лежали между зонами разрушения и могли пригодиться лишь в отдаленном будущем. Тарт определил место, где в данный момент находилось колесо, рассчитал скорости и направления его ближайших оборотов. Его расчеты сосредоточились у Гималаев и восточной Азии.

Здесь намечались линии:

Минданао — Паанг — Селягор.

Хамба — Пилибит — Ханпур.

Нарайян — Каварда — Джунагар.

Чартаз — Кабадьян — Алашкерт.

Ловушка могла быть у Кабадьяна.

Тарт снял копию с завещания Дарреля, положил подлинник на место и запер комнату. В тот же день он исчез из Клифтона.

Он исчез, не думая, что его присутствие в Клифтоне было кем-либо замечено. Между тем человек, приставленный Эгоном, дал знать в Лондон, что в доме Дарреля горел свет. Эгон явился в Клифтон. Он не застал в доме людей, но нашел обрывки бумаги, исписанной Тартом, и следы на пыльном полу. Следы привели его к шкафу К.II.2. Он стал обладателем завещания Дарреля, почти не затратив труда на его поиски, и взял его себе, не зная пока, какое употребление он из него сделает.

29. КУРИЛ ЛИ ПУШКИН?

Воздушная погоня загнала немцев в Скандинавию. Здесь они спустились, чтобы впоследствии перебраться в Ленинград. Мотор, выдержавший погоню, был в плохом состоянии, и для починки требовалось спокойное место и товарищеская помощь.

В Ленинграде, в бюро иностранцев, специальные люди занялись ими, чтобы познакомить их с городом и помочь им в их затруднениях. Анна попросила узнать, где находится Тарт, и один из проводников, Костя, отправился наводить для нее справки, а другой — аспирант исторических наук Фейт — вызвался показать ей город. Он пригласил Анну в машину и двинулся вдоль набережной.

Фейт был молод, но любил смотреть в глубь времен. События, случившиеся менее ста лет назад, были не его специальностью. Он привез Анну к дворцу у Летнего сада и показал окно вверху, из которого хотел выпрыгнуть Павел Первый при появлении заговорщиков. В этом ряду было много окон, и все они могли годиться для этой цели. Кроме того, существовало мнение, что Павел вообще не делал попыток прыгать. Фейт разобрал каждую из этих версий.

— Дом был окрашен в другой цвет, — говорил он, всматриваясь в стены и подставляя невидимое на место видимого. — Переплет рамы также выглядел иначе. Под окном росло дерево, которого теперь нет. Но высота окна над уровнем земли осталась такой же.

Он привез Анну к бывшей женской тюрьме и подробно описал ее архитектуру, ее историю и внутренние порядки. Его не смущало, что никакой тюрьмы на этом месте уже не было, — ее разрушили в первые дни революции, и перед ним стоял восьмиэтажный дом новой стройки и на новом фундаменте. Дом был занят студентами и медицинскими лабораториями. Два студента вышли из дверей, и один сказал другому, подводя итог трудового дня:

— Одна кровь, две мочи, двадцать семь мокрот…

— О чем они говорят? — спросила Анна.

— О посторонних вещах, — ответил Фейт, прислушавшись. — Ничего интересного.

Он снова повернул на набережную и поехал мимо домов старой архитектуры. Около одного дома он остановился.

— Здесь живет редкостный человек. Я хочу показать его вам, потому что в другом месте вы такого не найдете.

Он провел Анну внутрь дома, в садик, где у стены на солнце сидел древний старик.

— Скажите, пожалуйста, — спросил его Фейт, — кому принадлежит этот дом?

Старик медленно зашевелил скулами.

— Этот дом принадлежит его императорскому высочеству великому князю Сергию Иоанновичу и супруге его ее императорскому высочеству великой княгине Анастасии Дмитриевне.

Подобие одушевления появилось на его лице, пока он произносил старинные слова, и его сбитый голос зазвучал воинственно.

— Большое спасибо, что вы объяснили нам это, — сказал Фейт.

— Это дворник дома, оставшийся от старых времен, — сказал он Анне на обратном пути. — В его голосе сохранились интонации, которых вы уже нигде не услышите. Я записал его слова на пластинку, но не упускаю случая еще раз прослушать их в его собственном исполнении. Редкий случай сервилизма, въевшегося в кровь. Он не может забыть то, чему его научили в молодости. Между тем только немногие специалисты помнят сейчас, кто такой был Сергий Иоаннович…

На берегу Анна огляделась. Город был огромен. Его границы намечались кольцом надземной дороги, которая в нескольких местах высокими мостами пересекала реку. Центр этого кольца лежал далеко к югу от того места, где стояли она и Фейт. Путешествуя в автомобиле, они не выходили из района, близкого к северной границе круга.

Анна захотела взглянуть на город сверху. Они поднялись на площадку аэропристани, и здесь с стометровой высоты перед ними открылись центральная и южная часть города. Они отличались от северной широтой плана, правильностью линий, обилием зелени, белизной домов. Фейт смотрел в эту сторону без особого интереса.

— Довольно красиво, — сказал он уклончиво, — и безусловно, более рационально. Но это стиль, оторванный от исторических традиций. Все эти дома построены за последние сорок лет. Для археолога здесь нет работы…

Он скучал, глядя на новый город, и снова одушевился, откатившись от современности на полтораста лет назад и предложив Анне показать Пушкина и его эпоху.

Он привел Анну в квартиру в унылом многоэтажном доме, подвел к окну, откуда, кроме стен и кусочка мутной реки, ничего не было видно, и здесь, силой своей эрудиции, раздвинул горизонт, убрал все лишнее, снова воздвиг то, что было уничтожено временем, и показал картины, которые должен был видеть Пушкин из дома, стоявшего на этом месте полтораста лет назад. Он описывал людей и предметы, цитировал стихи и документы. Спорный вопрос: курил ли при этом Пушкин, курил ли трубку, или сигары, курил ли он вообще? — также не был им обойден. Но по этому поводу Фейт оказал, что многим загадочным местам в исторической науке суждено навсегда остаться неразрешенными.