Можно было бы думать, что это пролитое вино, если б не темные шероховатые потеки на его руках, начинавшиеся пониже вздернутых манжет и шедшие через всю ладонь. Маленький перочинный нож лежал в луже, выпав из правой руки.

Синтроп был мертв.

Это был единственный клиент «Стикса», покончивший с собой в эту ночь.

27. ЧЕЛОВЕК, ИЗ-ПОД КОТОРОГО ВЫШИБЛИ ДОСКУ

Эгон снова был частым посетителем Анны. Он входил к ней по условному стуку и сохранил замашки старого друга, но, сидя у ней, всегда был настороже, боясь проговориться о своей теперешней профессии.

Он не скрывал от нее, что остался при прежних взглядах и живет в Лондоне, ожидая переворота у себя на родине. Он даже намекал, что сам имеет отношение к подготовке переворота, но умалчивал о том, что подготовка эта пока заключается в скромных предательствах за небольшое вознаграждение и что на этой работе он стал циником и научился прибавлять к собственному имени поганые слова.

Когда он явился к Анне в первый раз, ему пришлось на несколько минут остаться в комнате одному. Это было в самом начале посещения, когда обида от ее безрадостного приветствия была в нем остра. За эти минуты он успел осмотреться в комнате, разглядеть ее нищету, испытать злорадство и жалость, поцеловать подушку на кровати Анны и удивиться тому, что в нем еще жива любовь к этой обыденной и грубой девушке. Это было повторением того, что он уже испытывал много раз, сидя в ее школьной комнате. И только одно чувство не возвращалось к нему: его уже не удивляло, что Анна смеет его не любить. Время усмирило Эгона.

Между тем Анна за стеной говорила Брисбену:

— Ко мне пришел человек, которому голоса в вашей комнате покажутся странными. Не лучше ли прекратить их, пока он у меня?

Длинный ряд металлических кружков висел у Брисбена по стене. Брисбен ходил вдоль ряда, прислушиваясь к тем из них, которые звучали, и иногда делал отметки на бумажных лентах. Каждому кружку соответствовал свой бумажный валик.

— Кто этот человек? — спросил он, выключая контакт, общий для всего ряда. — Вы его знаете?

— Я знала его прежде. Он — эмигрант из Германии.

— То есть: убежал от революции. Он часто будет ходить к вам?

— Не знаю.

— Его надо проверить, — сказал Брисбен.

Он порылся в аппаратуре, достал кружок и булавку, связанные одной проволокой, кружок прикрепил на стену рядом с остальными, а булавку отдал Анне.

— Есть у него лента на шляпе? Эту штуку удобно воткнуть за ленту, чтобы головка слегка высовывалась. Это микроприемник с зарядом на два месяца. Он даст нам знать, что представляет собой ваш посетитель.

В этот день Эгон ушел от Анны, унося булавку за лентой шляпы. К голосам, хрипевшим в комнате Брисбена, прибавился голос с немецким акцентом, и очень скоро Брисбен мог с уверенностью назвать Анне подлинную профессию Эгона. Он позвал ее к себе, чтобы она сама убедилась в этом. А еще позже, меняясь комнатами с Анной, он оставил этот голос на старом месте, ибо нашел, что Анна может лучше его следить за ним.

— Я когда-то спасла ему жизнь, — сказала Анна. — Это было шесть лет назад. С тех пор он изменился. Прежде он был не таким злым.

— Он мог быть хорошим, пока из-под него не вышибли доску, — заметил Брисбен. — Надо решить: что с ним делать теперь? По-моему, пусть он ходит к вам, точно ничего не случилось. Визиты агента полиции делают место благонадежным. Для меня удобнее, если, он будет ходить по вечерам между пятью и шестью, — в эти часы мои рупоры мало работают. Но надо вовремя выключать контакт перед его приходом, иначе он услышит из рупора собственный голос. И надо следить, чтоб он сам не оставил в комнате микрофона. Надо чаще проверять рупор. Если ваш собственный голос вернется к вам через рупор, это значит, что где-нибудь за обоями он приладил собственный прибор и звук успел долететь до него и через булавку вернуться назад.

Брисбен знал, где и как можно приладить микрофон. Все голоса в его комнате были этого же происхождения и каждому рупору на его стене где-нибудь за стенами «Шарлотты» соответствовала булавка или другая вещь, оставленная его товарищами.

Брисбен был агентом революционной разведки, и в его ведении находилось несколько комнат в здании полицейского управления. Шпенек в обивке кресла инспектора позволял Брисбену проникать в замыслы этого человека. Инспектор знал о ловушках этого рода, был неразговорчив, объяснялся записками, звонками и мычанием, и шпенек работал не с той нагрузкой, какая могла бы быть, если б в кресле сидел более общительный человек. Зато гвозди, на которых держалась вешалка в общей комнате филеров, и шишечка на чернильном приборе секретаря работали день и ночь, хотя ценный материал надо было вылавливать из вороха разговоров и остроумия отдыхающих людей. Наконечник на карандаше одного из филеров работал всякий раз, как этому человеку требовалось записать чье-нибудь имя или адрес, потому что, записывая, он имел привычку повторять слова вслух. Он портил дело тем, что часто засыпал, и тогда наконечник подолгу воспроизводил его храп.

Эгон был неважным сыщиком. Он работал без энтузиазма. Его сведения были из третьих рук и добывались через субагентов. По вечерам его шляпа передавала ресторанную музыку. Ему случалось оправдываться перед начальством, просить отсрочек, уверять, что он накануне раскрытия большого дела. У себя в комнате, когда он бывал расстроен, он вслух ругал самого себя:

— Эгон Шардаль — сволочь!..

Бывали случаи, когда он повторял эту фразу по многу раз, убежденно и с раздражением. Это была формула, которой он отрывался от плохих минут. Выговорившись, он успокаивался.

Существовала женщина, к которой он обращался, когда был задумчив или пьяный шел по улице. С этой женщиной у него были счеты. Он не называл ее по имени. Он был с ней ласков, но чаще груб. Никто не отвечал ему, потому что он говорил в пустоту. Женщина была воображаемой.

Однажды он ей оказал:

— Как вы не понимаете, что время идет, что это единственное, чего надо бояться на земле? Как вы не понимаете этого?

Это была фраза, которую Анна уже слышала от Эгона несколько лет назад, и только в голосе у него прибавилось тоски и нетерпения. Он говорил с женщиной как с живым человеком, но никто не ответил ему. Он был один.

Брисбен дал о нем сведения в центр, чтобы центр предостерег немецких эмиссаров. Тем не менее, немецкие фразы доверительного характера иногда выскакивали из его рупора. Где-то его продолжали считать своим.

Эгон собирался поправить дела арестом крупных фигур. Он вел об этом переговоры с разными людьми, и так как его шляпа была на нем, перед Анной постепенно выяснялись подробности дела.

Где-то в неизвестном районе был семиэтажный дом с плоской крышей. На крыше стоял аэроплан. Два эмиссара с почтой и один их товарищ, бежавший из английской тюрьмы, были готовы к отлету в Германию. Явочная квартира находилась в верхнем этаже и сообщалась с крышей наружной лестницей. Вход был со двора в средний подъезд. Был известен и номер квартиры, и пароль для пропуска в нее, и время, назначенное для отлета. Было условлено, что в случае неудачи с арестом воздушный патруль будет наготове и запрет аэроплану путь на юг. Невыясненным оставалось лишь самое главное: улица и номер дома. Их Эгон хотел сообщить в последний момент начальнику отряда, который будет командирован в его распоряжение.

В день ареста Анна не отходила от рупора. Брисбен также из всех попадавших к нему адресов вылавливал то, что могло иметь отношение к семиэтажному дому.

Арест предполагался около семи. Анна не думала, что Эгон в этот вечер придет к ней. Но он явился после шести и сидел полчаса, и это значило, что он пришел к Анне убить время, а нужный ему дом находится недалеко.

Разговор шел негладко. Эгон был настороже. Он вспомнил, что некоторое время назад заходил в дом, где когда-то жила Анна.

— Верхние этажи обвалились, — говорил он, косясь на минутную стрелку, — но лестница на месте. Вы помните надпись на стене: «Жизнь есть процесс горения»? Она цела до сих пор.