Проповедник развивал собственную теорию колеса. Он говорил, что колесо послано богом не за грехи Америки, что Америка страдает лишь рикошетом, ибо колесу надо совершать полные обороты, чтобы лучше разбежаться и как следует поработать в Европе и Азии. Он кончил призывом к слушателям разойтись по домам.

— Кто верит в бога, — кричал он, — тот уйдет отсюда вместе со мной…

Он не давал аудитории уснуть. Он вырывал отдельных людей из толпы, требовал от них ответа.

— Вы верите в бога? а вы? а вы?

Большинство избегало отвечать на этот вопрос. Ормон, когда вопрос был задан ему, сказал:

— Я верю в общую гармонию.

— Это все равно, — обрадовался проповедник. — Вы на правильном пути. Мы поймем друг друга. Дайте мне вашу руку.

Ормон протянул ему руку, и проповедник пожал ее. Затем он закричал: «За мной!» и двинулся к выходу, пламенно оглядываясь на толпу и таща Ормона за собой. Только в коридоре Ормону удалось отцепиться от него и выяснить недоразумение.

Он поднялся в третий класс. В общих комнатах люди стояли у окон, лежали на кроватях, молились богу, принимали пилюли, раскладывали пасьянсы, брились, выдавливали прыщи. Они смотрели друг на друга как пассажиры дальнего следования, с умеренным дружелюбием и в меру откровенничая. Пьяных было не больше, чем при обычных людских скопищах, хотя «Стикс» в этом отношении никого не стеснял. Люди, игравшие в карты на деньги, не скрывали желания выиграть. О самом главном не разговаривали. Приличия соблюдались. Неотесанный субъект, совавший окурки в цветы и плевавший на пол, вызывал неудовольствие, ибо как будто показывал, что приличия не нужны при столь исключительных условиях. Женщин было немного, и совсем мало — молодых женщин.

Ормон недоумевал. Он ожидал увидеть неудачников с собачьими глазами и в чужом платье, но увидел лица, скорее внушавшие ему робость. Его пугало, что они были так обыденны. Их выдавали только взгляды в направлении черной точки на экране. Он старался втиснуть этих людей в газетные столбцы рядом с фамилиями и адресами и с неудовольствием видел, что они там не умещаются.

В третьем классе было шумно. Контролер ловил безбилетного самоубийцу, проникшего в «Стикс». Практический деятель, обещанный рекламой, убеждал людей оставить свои безумные намерения.

— Ребята! — кричал он. — В чем дело? Откуда такая крайность? Как глупо умирать, когда строительные конторы нуждаются в рабочих. То самое колесо, от которого вы ждете гибели, может дать вам работу. Объявляю, что те, кто захочет уйти со мной отсюда, получат от меня записки и будут немедленно приняты на работу.

Он покричал десять минут и увел с собой двоих.

Гораздо меньше успеха имел больной с прогнившими внутренностями, не желавший умирать. Он был нанят «Стиксом», чтобы на нем другие видели, как надо цепляться за жизнь. Он сам рассказывал свою историю и прославлял жизнь, заражая воздух зловонием. Ормон постоял около него минуту и отошел, боясь, чтобы не повторилась та же история, что и с проповедником. Неотесанный субъект, стоявший тут же, громко советовал больному покончить с собой в спешном порядке.

— Это грубо, — сказал ему Ормон, радуясь случаю начать пропаганду. — Он прав. За жизнь надо держаться до последнего дыхания.

Тот отмахнулся:

— Этому человеку не за что держаться.

Неотесанный субъект сам хотел разговаривать. За день перед этим с ним случилась забавная и необъяснимая история: под ним обрушилась кровать. Обрушилась в тот самый момент, когда он готовился в последний раз в жизни испытать плотские наслаждения. Между тем, чтобы разыскать женщину, он приехал из другого города и потратил много хлопот.

— Не знаю, как ты, старик, — сказал он Ормону, — а я перед смертью решил разыскать свою бабу. Я хотел проститься с жизнью как следует. А что получилось? Кровать — провалилась. Я выскочил на улицу. Теперь мне смешно, тогда мне было страшно. Объясни, что это может означать?

Философия Ормона не годилась для таких случаев. Он промолчал и прошел дальше. Рядом с собой он увидел молодого человека, красивого, здорового, с измученными глазами. Он сидел в кресле и разглядывал жетон в петлице своего пиджака. Там был его номер — 807 — и над ним девиз «Стикса».

— Жизнь прекрасна! — прочел он вслух, устало и без иронии.

— Жизнь прекрасна! — повторил за ним Ормон, но с горечью, ибо считал этот тон более подходящим для самоубийцы.

Восемьсот седьмой поднял голову и с сомнением прислушался к его голосу.

— Мне жаль, что мошенники из «Стикса» испоганили эти слова, — сказал он, — но сами по себе они совершенно справедливы. Жизнь действительно прекрасна.

— В таком случае, зачем вы здесь?

— Есть причины…

Ормон приступил к делу. Он назвал себя и истинную цель своего прихода в «Стикс», расспросил молодого человека о его жизни, рассмотрел вопрос о самоубийстве с философской стороны, двинул в ход статистику.

К его удивлению, молодой человек легко соглашался с его доводами. Он сам знал статистику вопроса и не сомневался, что жить на свете стоит даже при тяжелых условиях. Но когда Ормон в заключение спросил его, готов ли он уйти из «Стикса» вместе с ним, ответил отказом.

— Я останусь здесь…

— Но почему? — удивлялся Ормон.

— Есть причины…

Он посмотрел на экран и на черную точку, которая уже вползла на материк, и сказал:

— Мне осталось жить одиннадцать часов с минутами. Увольте меня от лишних разговоров…

В углу салона, где помещалась библиотека, сидел № 641 и читал газету. Ормон подошел и остановился сзади. Он задал себе вопрос в общей форме: какие отделы газет больше всего интересуют самоубийц за одиннадцать часов до смерти? Он заглянул через плечо. 641 читал объявления: моторы и котлы, миллиметры поперечников и лошадиные силы, спрос и предложение. Все это был завтрашний день, которого у него не могло быть.

— Мне нравится, как ловко в газете одно пригнано к другому, — сказал 641, заметив недоумение Ормона. — И какое уменье оттенять смысл! В трех строках вы увидите пять разных шрифтов, и каждый взят неспроста…

— Вы мне позволите записать эти ваши слова? — сказал Ормон, вынимая книжку и перо. — Мне кажется очень характерным, что именно эти вещи занимают сейчас ваши мысли.

Но он не успел дописать заметку до конца, как 641 заговорил с ним другим тоном:

— Вы плохой писатель, Л. Ормон. Вы не заслуживаете того, чтоб живые люди служили материалом для ваших романов, — вы их обслюнявите и переврете. Но лучше быть с вами правдивым, чтоб вы меньше врали. Меня ничуть не интересует то, что я сейчас читаю, и я никогда в жизни не восхищался газетными шрифтами. Обратите внимание на женщину, которая сидит на диване в углу. Она мне нравится. По природе я трус, женщины не замечают меня. Притом я самолюбив, боюсь прямых путей, легко падаю духом. Я думал, что перед смертью у меня хватит смелости подойти к женщине и сказать, чего я хочу. Смелости не хватило. Я решил успокоиться, прочесть два столбца объявлений и снова собраться с силами. Я прочел восемь столбцов и остался на месте. Но рыжий человек, которого вы видите около женщины, подошел к ней и заговорил, конечно, о том же самом. Я его немного знаю: он грубоват и неумен, но по сравнению со мной он все-таки существо высшей породы.

Ормон прислушался к разговору в углу. Рыжий был деловит. Женщина слушала его с любопытством и без волнения.

— Это все равно, — ответила она. — Но есть препятствие: вы мне не нравитесь.

Рыжий удивился и отошел.

— Попытка не удалась, — сказал Ормон, улыбаясь. — Вы видите, что прямые пути не всегда ведут к цели. Потому что жизнь на самом деле сплетение кривых путей. Люди умом угадывают их равнодействующую, но ногами месят грязь по всем извилинам, куда они их ведут. В этом очарование жизни. Если б человечество выпрямило кривизну, оно выиграло бы во времени, но потеряло бы охоту жить. Вы жалуетесь на отсутствие в вашем характере примитивной смелости, на самом деле это означает только, что культурно вы более высокий тип…