Мы помолчали. «Зачем он пришёл?» - старался понять я. Он принёс с собой затхлые запахи синагоги. И сразу ожили все пережитые мною в этом доме обиды.

Я сумрачно смотрел на Бенцмана. Он кашлянул. Потом вынул свою старенькую табакерку, понюхал, чихнул несколько раз. Он был явно чем-то смущён.

- Сендер, - сказал он, наконец решившись, -у меня развалилась печь. Надо починить, Сендер. Наступают холода…

К этому я никак не был подготовлен. Я нервно теребил кисти скатерти.

Он смотрел на меня выжидательно и жалобно.

- Реб Дувид… - дрожащим голосом сказал я, - товариц Бенцман, - повторил я решительнее,- я не могу починить вашу печь. Мы не производим ремонт в домах служителей культа.

Это слово я вычитал в газетах, и оно очень нравилось мне: служитель культа… Никогда ещё мне не приходилось применять это слово в разговоре.

Бенцман затряс бородой:

- Сендер… побойся бога! Какие слова ты говоришь! Я же сам был слесарем. Ты не хочешь помочь шамесу? Подумай, Сендер…

Я оставался непреклонным.

Я видел в окно, как он шёл, что-то беспрестанно шептал и горестно покачивал головой.

3

Самой крупной постройкой, порученной мне, была баня. Наша старая, полуразвалившаяся баня. О бане этой не следовало и упоминать, если бы ей не суждено было сыграть некоторую роль в моей жизни.

Начальник строительства инженер Энгельгардт вызвал меня к себе.

- Вы ещё очень молоды, - сказал он мне, - но я решил поручить вам серьёзное дело. - И он развернул передо мной чертежи. - Сейчас август. Мы должны отстроить баню к годовщине Октябрьской революции. Понятно, Штейн?

- Есть, товарищ начальник… - Я любил щеголять своей военной выправкой. Недаром к старой гимназической фуражке на место герба я прикрепил красную звезду.

…В тот же вечер я прибыл на арену новой деятельности, взяв с собою своих учителей: печника Слива и рыжебородого плотника Горелова.

Мы пробыли в старой бане несколько часов, осмотрели стены, потрогали все крепления. По нескольку раз вымеряли площадь, шагали по цементному полу, и шаги наши гулко отдавались в пустом здании.

Всю ночь я сидел над чертежами.

Вскоре работа закипела. Привозили лес, кирпичи, тавровые балки. Прибывали рабочие.

С утра до ночи я находился на рабочей площадке. Мне казалось, я создаю не баню, а нечто необычайное - Форум! Колизей! Я ещё более похудел, щёки ввалились, но глаза горели вдохновенным огнём.

Не хватало материалов. Я бегал в управление, ожесточённо ругался из-за каждого болта, из-за каждой бочки цемента…

Наступила осень. Давно уже оголились деревья, и земля вокруг бани покрылась тусклыми жёлтыми листьями.

Мы приступали к реконструкции центрального зала. Половину его большого пространства занимал старый, потрескавшийся бассейн - миква. Вода в бассейне была непроточная. Она менялась раз в год. Здесь совершали священные омовения благочестивые евреи. Здесь они смы-нали свои грехи. Видно, много грехов накапливалось у благочестивых - вода в бассейне постоянно была тёмная и мутная.

- Товарищ Штейн, вас спрашивают, - окликнул меня грузчик Меерзон, работавший на стройке.

Я поднял голову и обомлел.

На пороге стоял старый раввин. Длинный праздничный сюртук, чёрная плисовая ермолка. Седая борода аккуратно расчёсана, голубые глаза источают святость.

- Сендер, - сказал он, - дитя моё! Вот я, старый раввин, пришёл к тебе. Я хочу знать, как будет расположена миква в вашей новой бане.

И он медленно провёл рукой по своей волнистой бороде.

Всё детство я благоговел перед этим человеком. Думал, что он святой, представитель бога на земле. Огромное расстояние отделяло нас всегда друг от друга. Я стоял на самой низшей ступеньке лестницы, на самом верху её возвышался раввин. Никогда ни одного слова не было сказано между нами. И вот он стоит передо мною, старый раввин, и спрашивает о микве, которую я, Александр Штейн, «молодой инженер», четырнадцати лет от роду, собираюсь разрушить.

В сметах и чертежах новой бани не нашлось места для старого, грязного бассейна. В моих планах значилось:

«Разобрать кирпичный, оштукатуренный бассейн (так называемую микву)».

Но что я скажу старому раввину? Впервые в жизни я с глазу на глаз разговариваю с наместником бога. И я не мог найти слов.

Раввин ждал.

Я оглянулся. Плотник Горелов прятал улыбку в рыжую бороду. Грузчик Меерзон иронически смотрел на меня.

Он смеётся надо мной, грузчик Меерзон, он опять смеётся надо мной!

Это взорвало меня.

- Гражданин Кахан, - сказал я со всей суровостью своих четырнадцати лет, - мы разрушим эту микву. В новой бане не может быть никакой миквы…

Он, кажется, сначала даже не понял моих слов. Потом поднял руки к небу и крикнул:

- Властитель мира! Прости этому мальчику нечестивые его слова! Он не ведает, что говорит.

Он простёр ко мне сухую, сморщенную руку с толстой суковатой палкой.

- Подумай, Сендер Штейн, что собираешься ты сделать! Десятки лет стояла здесь священная миква, и ты хочешь разрушить её! Ты идёшь против религии отцов своих…

Меня начинал раздражать этот старик. Обаяние святости исчезло. Надрывный крик его казался мне фальшивым.

- Прошу вас, гражданин Кахан, не мешайте нам работать, - сказал я решительно.

Старый раввин на мгновение замер. Потом сильно ударил палкой об пол. Голубые его глаза потемнели от гнева.

- Если миква будет разрушена, я прокляну тебя в синагоге перед всеми евреями!

Он стремительно повернулся, и палка его застучала по цементному полу. Длинные полы его сюртука запачкались известью.

А мне совсем не было страшно. Мне стало даже весело.

- Знаете, товарищ Штейн, - сказал мне с уважением грузчик Меерзон, - вы очень интересно разговаривали с ним. - Меерзон обнажил свои жёлтые зубы. - Он теперь пожалуется на вас богу.

Рабочие окружили меня. Они слышали мой разговор с наместником бога.

- Ломайте! - крикнул я во весь голос так, чтобы услышал ещё не успевший далеко уйти раввин. - Ломайте микву!

Схватив лом, я первый ударил по старому, грязному священному бассейну.

ТЕАТР

1

Артист Владислав Закстельский, белокурый красавец с выправкой гвардейского офицера, появился в нашем городе в февральские дни 1917 года.

Дебютируя в роли Отелло, он завоевал весь город и затмил нашего старого любимца Алексея Кудрина. К игре Кудрина мы уже привыкли. Он был слишком прост, немного старомоден и не любил эффектных романтических ролей. Не хватало ему настоящего сценического блеска, присущего Закстельскому.

Играл, однако, новый премьер редко. Большую часть своего времени Закстельский уделял политике. Числился он в партии социалистов-революционеров, и наши эсеры пользовались им как приманкой для публики.

Могучий голос Закстельского великолепно звучал на митингах, и трудно было иногда различить, где Закстельский говорит свои слова, а где читает монолог из какой-либо классической мелодрамы.

После Октября Закстельский сразу признал советскую власть и часто разъезжал по сёлам и красноармейским частям, выступая со специальным репертуаром. А разъезжать по уездам прифронтовой губернии было далеко не безопасно.

Октябрьская революция прошла в нашем городе почти бескровно.

Адвокат Шемшелевич, комиссар Временного правительства, устранился без сопротивления. Органы советской власти в городе возглавил отец Вани - Василий Андреевич Фильков, учитель истории, председатель комитета большевиков.

Однако борьба ещё далеко не закончилась. Бывший губернский начальник милиции эсер Никитин-Черкасский организовал в уезде банду. Никитинцы сжигали деревни, убивали коммунистов, грабили крестьян, жестоко расправлялись с захваченными в плен красноармейцами.

Несомненно, у никитинцев имелись связи и в городе. Все попытки настигнуть банду и уничтожить её терпели неудачу.