— Вы слышите, соловьи! — остановилась Нина Алексеевна. — Среди бела дня поют соловьи, это же чудо!

— Здесь такие заросли, — объяснил Иван Захарович, — что они путают время суток.

— А вот и нет, — отозвалась она. — Просто здесь старательные соловьи.

С ней было легко. Так легко, как давно уже не было. Все ему нравилось в этой женщине. Ее манера вести легкий непринужденный разговор, улыбка, то, как смешно она морщила свой аккуратный носик, ее длинные тонкие пальцы, когда она брала его за руку, стараясь подладиться под его широкий медленный шаг. Свидание продолжалось, Нина Алексеевна не собиралась уходить, а ему хотелось, чтобы она навещала его вновь и вновь, и он сказал ей об этом.

— Безумные поступки совершаются только раз, — улыбнулась она в ответ.

Ответила, насторожилась, ждала, что он скажет. С ее стороны было безумием искать его, приезжать к нему на свидание. Кто он? Что он? Она не знала о нем ничего. Увидела всего раз. Не находила себе места, когда его увезли. Подобное с ней произошло впервые. Была жизнь в благополучной семье, неудачное замужество, развод, учеба, работа. Все вместе — как что-то однообразное, как пробегающие мимо вагоны длинного состава, после которого остается только пыль. Но она верила. С девических лет верила в то, что однажды, как — этого она не знала, в ее жизнь ворвется ветер. Он раздует пламя такой любви, жара от которой хватит на все последующие годы.

— Я понимаю, что это глупо, но мне хочется, чтобы вы не уезжали отсюда, — сказал Иван Захарович.

— Тогда мне придется заболеть, — шутливо сказала она.

— Другого не дано? — спросил Иван Захарович.

— Говорят, что табличек с указанием выхода нет только на том свете, — ответила Нина Алексеевна. — Я найду выход. Буду приезжать к вам так часто, как позволит работа.

Она остановилась, вгляделась в него пристально, сказала, снизив голос до шепота: «Я люблю вас… Я ничего не могу поделать с собой».

Их встречи продолжались до осени. Болезнь не сдавалась. «Кризис миновал, но вам не так просто будет выбраться, — сказал старик профессор при очередном осмотре. — Забот о восстановлении здоровья, милостивый государь, вам хватит на долгие годы, да-с». Слова профессора подтверждались. После кризиса Иван Захарович почувствовал такую тягу к жизни, какой никогда не испытывал. Все ему было в удовольствие. И бег, и плавание, и встречи, и разговоры. Потом вдруг наступил спад. Не хотелось вставать с кровати. Временами накатывалась подозрительность. Казалось, что врачи скрывают от него что-то важное. Во времена спадов он настороженно относился к приходу Нины Алексеевны. Думал о том, что ее признание в любви, частые приезды — обязанность, которую ей вменили стараниями Григорьева, старика профессора, заурядный медицинский эксперимент. В такие минуты он замыкался в себе.

Нина Алексеевна понимала его состояние. Когда ему было хорошо, она старалась поддерживать тот легкий непринужденный разговор, который вела с самого начала, когда же видела его подавленность — затихала. Слова заменяла жестами. Легко дотрагивалась до его лица ладошкой, гладила по голове, перебирая своими чуткими пальцами волосы. К осени он воспрял духом.

Из заключения

медицинской комиссии.

Октябрь 1933 года

«…рекомендуется санаторное лечение».

Сборы были недолгими. В санаторий Иван Захарович увез пожелания скорейшего выздоровления, просьбу Нины Алексеевны писать чаще. Он наконец поверил в свое выздоровление. Прощаясь с Григорьевым, шутил: «Разве я могу не выздороветь после стольких затрат и усилий?» Сам же себе и отвечал: «Нет, дорогой Иван Захарович, деться тебе просто некуда, будешь здоров». Постоянно думал о будущем.

Когда-то давно, в Швейцарии, в шумной молодежной компании его познакомили с известным автогонщиком Гуго Вернером. Тот был в зените славы. Подвыпивший Гуго говорил, что не стремление к славе вывело его на дорогу скоростей. «Я с детства, понимаешь, с детства жил ожиданием движения, стремительного движения на самых высоких скоростях, чтобы в один прекрасный миг прорубить толщу воздуха, узнать, что там есть, за этой толщей. Ведь что-то должно там быть…» — «Наш друг Гуго хочет стать метеором, но он забывает, что метеоры сгорают», — заметил один из гостей. «Пусть, — повысил голос Гуго. — Пусть тихоходы катятся ко всем свиньям. Я пришел в этот мир для скорости!» Через год Вернер разбился. Еще через три года Иван Захарович встретил его. Вернера привезли на трассу. Состоялись очередные гонки, но без него. Ревели забрызганные грязью спортивные автомашины, кричали болельщики. Бывший автогонщик сидел в инвалидной коляске. Иван Захарович хотел подойти к нему и не смог. Он увидел глаза Вернера. В них было столько тоски, что ее хватило бы на всех там присутствующих людей.

Иван Захарович следил за событиями в мире, анализировал их. Понимал: Европа идет к войне. Когда это может начаться? Сколько лет мирной жизни отпущено людям? Где его место в будущей схватке? Скорее всего там, где вспыхнет огонь. Мысли цеплялись одна за другую. Он думал о том, сколько времени отпущено ему лично. Год? Три? Пять? Очень мало. Ничтожно мало даже в отрезке обычной человеческой жизни. Вернер говорил, что пришел в этот мир для скорости. Если развить его мысль, то и каждый человек рождается для чего-то. Один становится музыкантом, другой — хлеборобом. Ему, Семушкину, выпало иное. Он стал бойцом. Так уж сложились обстоятельства, но он принял на себя эту ношу. Здоровье вернется. И что потом? Для себя он знал, что не сможет стоять на обочине, смотреть, как мимо проносятся события. Он должен быть в гуще этих событий.

В санатории он вновь и вновь оценивал разговоры с Григорьевым. Было время разобраться в своих чувствах к Нине Алексеевне. Он любит нежданно встретившуюся ему женщину. Чувствовал, что и сам любим. Это обстоятельство заставляло отнестись к себе с повышенной требовательностью. Что дальше? Он не мог ей обещать самую малость — своего присутствия рядом с ней. Он может оставить ей воспоминание о себе, когда уйдет. Раньше или позже. Немного только за то, чтобы какое-то мгновение побыть вместе. Об этом он написал ей в единственном к ней письме из санатория.

Из рассказа

П.И. Григорьева

«…После санатория врачи настаивали на том, чтобы Иван занялся физическим трудом. Советовали устроить его подальше от города, где-нибудь в среднерусской полосе. Пришлось Ивану вспомнить свою первую профессию. Оставалось выбрать место потише. Чтобы природа соответствовала и прочее. Выбрали поселок Озерное под Тверью. Там он и поселился. Работать устроился в сапожной артели».

Из заключения

медицинской комиссии.

Май 1936 года

«…Здоров. Годен к военной службе».

Из рассказа

И. 3. Семушкина

«…За несколько лет здоровье восстановилось полностью. Даже крепче стал. Вроде как закалку прошел. И вовремя. Начались события в Испании. В Мадриде встретился с нашим советником Яном Карловичем Берзинем. Мне о нем много рассказывал Григорьев, а увидел его впервые. Он мне и предложил поработать в Пиль-дель-Вальосе, в центре по обучению республиканцев методам партизанской войны. Этот центр располагался недалеко от Барселоны. Работал, готовил людей. Позже воевал у стен Мадрида, в Каталонии. До конца… Выводил людей через Пиренеи… Много всего было. Многих друзей там приобрел. Война — не только потери.

В Москву вернулся, сразу укатил на Урал. Там и осел в учебном центре».

Выписка из личного дела

И.3. Семушкина

«…В октябре 1941 года направлен на выполнение особого задания в тылу врага в район Вязьмы».

Из гостиницы Семушкин ехал к Григорьеву. Интересное свойство города, думал он, глядя на немноголюдные в столь ранний час московские улицы. По утрам столица выглядит омытой. До войны он испытывал такое ощущение, и вот сейчас. Окна домов белеют крестами. Улицы перекрыты баррикадами. Проезды ощетинились противотанковыми ежами. Изменился город. Он готов к штурму, к обороне. Но вот наступило утро, и такое впечатление, будто медленный рассвет не прибавил к его возрасту, а отобрал сутки, на которые столица вновь помолодела.