— Паулюс, я все-таки хочу тебя спросить.
— Спрашивай.
— У тебя есть фотография Ангела?
— Не одна.
— Мог бы мне показать?
Усталые глаза Паулюса ответили: «Только не сегодня», руки повернули руль, направляя автомобиль на улицу Танкистов, ведущую к Шанхаю.
Женщина и впрямь сидела на лавочке. Только не в сквере под липами — рядом с затихшей улицей, в чистом поле, ровно на полпути между Старым городом и Шанхаем. В сгущающихся сумерках Кристина шла медленно, словно изнемогая от усталости, и даже не оглянулась на нее. Увидеть-то она ее увидела, но так смутно, туманно, что мысли не оборвались, не рассеялись, перед глазами все еще стояло открытое, мыслящее лицо паренька с фотографии, которую подал ей Паулюс. Кристина долго смотрела на это изображение, юный пристальный взгляд вонзился в нее, даже сердце заныло.
— В его глазах вопрос. Не один — тысяча вопросов. И какое-то удивление.
— Может, поэтому большинство учителей считали Ангела нахалом, пересмешником, готовым при всех их унизить, посадить в калошу.
— У него были друзья среди ровесников?
— Можно сказать, что нет. Они обожали издеваться над ним, демонстрировали силу, превосходство. Как-то у озера я увидел, что они тащат Ангела в лодку. Дескать, погребут на середину, выбросят, и ему придется плыть. Ангел всегда панически боялся воды. И в тот раз упирался, почернев лицом.
Кристина положила фотографию на заваленный книгами стол. В одной руке Паулюс держал бутылку коньяка, в другой — рюмку.
— Не выпьешь?
— Спасибо, нет.
— Я выпью. Теперь уже могу выпить.
Осушил рюмку до последней капли.
— Ты напрасно себя обвиняешь, Паулюс, ей-богу.
Паулюс стоя снова наполнил рюмку. Он не предложил Кристине сесть, да и сам не сел. По правде говоря, в комнате, которая напоминала книжный склад, был только один стул — у стола, а на двух других у стены высились кипы старых газет и журналов, на полу выстроились посылочные ящики, заполненные пожелтевшими карточками.
Паулюс поставил бутылку с рюмкой на объемистый том математической энциклопедии.
— Я требовал, чтоб он начал плавать, сам его учил. Конечно, кое-как он научился, кажется, совсем неплохо плавал. Но я чувствовал — страх не покидает его, сковывает каждое движение. И вот сегодня мать Ангела показала мне листок — недавно обнаружила в книге, которую он читал перед самой смертью. Он написал на нем: «Грош цена человеку, который не преодолел страха и не смог смело сказать: я победил!» Ангел буквально повторил мои слова.
Кристина снова вспомнила Индре и Данелюса. Разве они не стремились освободиться от страха, разве не пробовали оторваться от земли и подняться, преодолеть… Себя преодолеть, свое ничтожество, сбросить с ног тянущие на дно железные оковы…
— Скажешь, я не виноват? Я!
Его голос взрывной волной ударился о Кристину, о полки, набитые книгами, заметался в зеленом стеклянном абажуре настольной лампы.
Кристина попятилась, словно это на нее накричали. Никогда она не видела Паулюса в подобном состоянии, не знала за ним такого. Сейчас он страшил ее, но и притягивал. Однако у Кристины хватило такта понять, что она здесь незваная гостья: сама навязалась, напросилась.
— Я ухожу, Паулюс.
Произнесла эти слова осторожно и затаив дыхание ждала, не скажет ли он — побудь. А может, даже — останься… Конечно, она в любом случае уйдет, обязательно уйдет. Однако Паулюс молчал, ни малейшего намека, ни жеста. Его рука снова потянулась к коньяку.
— Будь здоров…
Она открыла дверь. Все еще медлила переступать порог? Нет, в эту минуту от мертвящей усталости у нее отнялись ноги, и ей показалось — она споткнется, тут же, на пороге споткнется, стоит только выпустить дверную ручку.
— Завтра, Кристина… — услышала она приглушенный голос Паулюса, неясный, долетевший как бы издалека. — Завтра… завтра… завтра…
Куда она теперь идет? Сумеречная улица пустынна, вокруг ни души, только старуха там, на обочине. Одна, усталая. Как и она, Кристина. Но ведь это товарищ Думсене?! Бросила взгляд через плечо. Да, сидит на лавочке. Бывшая… Вернется, она сейчас же вернется и заговорит с ней… спросит…
Все-таки не хватило смелости. Старуха сидела, уткнувшись подбородком в грудь, слегка покачиваясь в стороны, опираясь руками на согнувшуюся палочку.
И Кристина повернула назад.
— Поздний час, а вы так сидите.
Думсене склонила голову к плечу, выставила заострившийся нос, как-то чудно покосилась одним глазом.
— Сижу, — проскрипела, сухо кашлянула.
— Может, чем-нибудь помочь?
Женщина вся перекосилась.
— Скажу вам правду, приятный для меня сюрприз.
Кристина растерялась.
— В чем?
— Что ты подошла, что спросила.
— А может, правда?..
— Нет, покамест еще свои косточки сама ношу. Благодарю покорно.
Думсене снова навалилась грудью на палочку, словно давая понять — можешь уходить. И Кристина на самом деле сделала несколько шагов, решив оставить ее в покое, однако обернулась и сказала:
— Я вас помню.
Старуха не ответила, только искривленные артритом пальцы зашевелились на палке.
— Вы товарищ Думсене.
Та еще круче сгорбилась.
— Хм, может, товарища Думсене ты и помнишь.
— Но это же вы… — опешила Кристина.
Старуха снова склонила голову набок; жутковато блеснули лихорадочно блестящие глаза.
— Тебе кажется, что я похожа на товарища Думсене? Чем же я похожа?
Но ведь мне не снится… мне и впрямь не снится это, подумала Кристина.
— Чем же я похожа? — уже со злостью проскрипела старуха. — Может, осанкой похожа? Лицом, руками? Или голосом похожа?
— Товарищ Думсене…
— Нет товарища Думсене. Давно нету.
Старуха заерзала, казалось, она вот-вот встанет и уйдет. Еще раз оглядела Кристину с головы до ног лихорадочно блестящими глазами.
— А ты кто будешь? — спросила уже мягче.
— Не здешняя, но росла в Вангае.
— Школу здесь кончала?
— В пятьдесят четвертом, когда вы… когда товарищ Думсене работала…
— Да, она тогда работала в Вангае. Если не торопишься, присядь, отдохни.
Кристина пристроилась боком, чтобы лучше видеть ее, и ей невольно почудилось, что она толкует с какой-то горемычной, замученной хворями старушенцией об их общей знакомой.
— Я тогда не раз слышала выступления товарища Думсене.
— Она любила встречаться с молодежью, ты права.
— И по сей день помню, как товарищ Думсене нам, выпускницам, рассказывала сказку о Золушке.
Женщина чуточку откинулась, пытаясь выпрямить скрюченную спину, но напрасно. Бессильно взмахнула высохшей костлявой рукой.
— О Золушке?
— Сказку о Золушке. Красивая сказка, товарищ Думсене красиво рассказала ее. Да что с того?
— Ты спрашиваешь — что с того?
— Я спрашиваю. Мне хотелось бы спросить товарища Думсене, верит ли она еще сказке о Золушке?
— Нет больше товарища Думсене, — напомнила женщина, почему-то опять разозлившись.
— А если бы она была, что бы ответила? Она все еще верит в то, что нам тогда так щедро обещала?
В вечерних сумерках женщина напоминала черную тень, уменьшающуюся, сходящую на нет.
— Все еще верит? — Кристина ждала ответа.
Пробежал ветерок. Черная тень в конце лавочки зашевелилась.
— Да, я верю, ответила бы. Я верю в свои слова, в свои обещания, ответила бы она.
— И добавила бы, что Золушка таки стала королевой?
— Я уверена.
Кристина рассмеялась. Смех был безжалостным, жутковатым, каким-то судорожным.
Мимо промчался автомобиль, свет фар пробежал по ним, сидящим у дороги, таким чужим, далеким, и мрак еще больше сгустился.
— Не думаю, чтобы товарищ Думсене и сейчас так ответила, — негромко сказала Кристина. — Она была честная женщина, откровенная. Мы ей верили.
— Жизнь вас разочаровала? Не нашли обещанных сокровищ? Ударились лбом о стену? Все еще приходится мыть грязную посуду? Нет мраморного бассейна с шампанским? Верно? Стало быть, вы, девочки, не поняли товарища Думсене.