Пассажиров было на удивление мало, народ все озабоченный, усталый, еще не стряхнувший с себя остатков неудобного станционного сна.

Молоденькая, совсем девчонка, кокетливая кондукторша то и дело поправляла пеструю нейлоновую косынку, пошучивала с шофером. А тот, в белоснежной сорочке, красивый и сильный,— снисходительно слушал ее беззаботное щебетанье, и модный твидовый пиджак с каким-то спортивным значком был небрежно наброшен на его рельефные плечи.

— Митенька, а это точно? — допытывалась кондукторша, изредка, как в зеркало, поглядывая в боковое стекло и наново повязывая косыночку. — Рыков не поставит тебя в субботу?

— Ну! — басил шофер.— Пусть попробует. У меня шестнадцать отгульных. Поедем, и точка.

Кондукторша присаживалась сбоку, на минуту прижималась щекою к его литому надежному плечу.

— Ох, устала что-то, Митенька,— крохотной детской горсточкой она прикрывала зевок. Потом снова приободрялась, тихонечко мурлыкала,— голосок у нее был домашний, уютный:

В нашем городе дождь,

Он идет днем и ночью...

А Митенька степенно повторял, вдруг подавшись вперед и вглядываясь в серую темень дороги, по которой в снопах фар плясал дождь:

— Нич-чо, скоро пошабашим...

Баранку он перебрасывал с картинной лихостью, из ладони в ладонь, точно корабельный штурвал.

С мальчишески жадным любопытством всматривался я в заоконную темень: что же здесь успело перемениться за полтора года? Но разглядеть ничего было нельзя; дождь всё лил и лил. Мой станционный знакомый негромко похрапывал, уткнув нос во влажный брезент плаща, лишь изредка он вскидывал голову и бормотал что-то неразборчивое.

Поселок спал. Только два-три барака лимонно светились незашторенными окнами да от окраины, с той стороны, где, я помнил, должна была находиться электростанция, слышался грохот работающих машин.

Бараки были выстроены в шеренгу. Близ одного из них заливалась дурным лаем суматошная собачонка. Я замахнулся па нее — она отскочила, припадая к земле и захлебываясь от ярости.

На каждом шагу застревая в глине, я с трудом разыскал контору строительства.

Комендант спал, уронив голову на край стола. Рядом лежали фуражка, противогаз довоенного образца в зеленой вылинявшей сумке и нарукавная повязка с какими-то буквами.

— Кто, что? — комендант испуганно вскинул голову. — Что надо?

«На кого он похож? — подумал я. И вспомнил: — Ах, да, киноактер...» Несколько минут комендант глядел на меня обалдело: сон еще стоял омутом в его подпухших глазах. Потом он автоматически пошарил в столе, помотал головой, нацарапал на клочке бумаги несколько слов, сказал:

— Девятнадцатый барак.

Он уснул тут же, мгновенно,— я еще не успел даже закрыть за собою дверь.

И снова были проливной дождь, глина, рыжие пятна фонарей. На востоке, там, где проступала волнистая линия сопок, сквозь дождь начала обозначаться странная — и не розовая, и не желтая, а какая-то грязноватая, розово-оранжевая полоска.

Начиналось утро.

Глава вторая

Утро только начиналось: я сообразил, что пришел слишком рано. Люди досматривают сны. Но ведь не мокнуть же мне под дождем. Постоял. Соскреб щепочкой рыжую глину с сапог, решительно постучал. История повторяется. Тогда, в первый приезд, мне тоже пришлось будить па рассвете соседей по палатке.

— Кто?

— Приезжий.

Открыл пожилой человек в калошах на босу ногу, пиджак внакидку. Он зябко повел плечами, поглядел молча и выжидательно.

— Комендант сказал, у вас койка свободная.— Я протянул направление.

— Имеется.— Читать записку он не стал, а чуть отступил, пропуская меня, и кивнул в угол.

В бараке пахло теплым застоявшимся табачным дымом, деловито постукивал будильник. Пока я раздевался-разувался, пожилой прошел к своей постели.

— Лье-ет!..

— Не говорите,— сказал я.— Развезло. По дороге к вам три раза в грязи застревал.

— Что удивительного? — Он помолчал.— В других-то местах стройки с дорог, начинают. И это, между прочим, правильно.

Я поддакнул:

— Сколько трудностей снялось бы.

—- Сапоги просушить надо,— он сочувственно поцокал.— Утром печку протопим. Балуетесь? — протянул мне пачку папирос.

— Спасибо, я к одному сорту привык.

Мы закурили — он на своей койке, я на своей. Табак был влажноват, дым слегка горчил.

— Ну скажи, все наскрозь сыростью пропиталось,— пожилой сокрушенно покачал головою. Сказал без перехода: — Между прочим, фамилия мне — Лукин.

Я назвал себя. Он полюбопытствовал:

— Надолго в наши края?

— Как получится.

Лукин помолчал, прислушался к монотонному бормотанию дождя за окном, вздохнул чему-то своему и начал укладываться.

— Поспим, рано еще. Вам как: являться к начальству?

— Конечно.

— К скольки?

— От меня зависит.

— Тогда спите спокойно. Никуда оно не денется, начальство.

Он закинул руки за голову, долго молчал, вприщур разглядывая дымок папиросы, сказал задумчиво:

— Нет, как все-таки интересно жизнь придумана!.. Мотает тебя, мотает. По тайгам, по болотам... Иной бы уже давно плюнул: да провались оно, это скитание! Ан, нет — не успел одно достроить, уже хватаешься за другое.— Чуть повернулся ко мне: — На фронте был?

— Разумеется.

— Вот, бывало, залезешь после боя в блиндаж. Трое суток не будите — трое суток не проснусь. А чуть только команда — подскочишь, как встрепанный: куда что девалось! Значит, есть у человека кое-какие силенки в запасе?

Должно быть, это была его привычка — говорить с неопределенной интонацией, так что не сразу и поймешь, ищет ли он у тебя поддержки, просто ли рассуждает вслух сам с собою. Погасил папиросу:

— Ладно, спим.

И сразу отвернулся к стене. Лежал как-то по-детски — обе ладони под щекою. Сонно пробормотал:

— Штепсель около вас. Радио. Заорет — ребят разбудит.

Вот и место действия — барак на таежной стройке! У меня было странное, беспокойное ощущение, будто все это уже было со мною когда-то: и этот барак, и это дождливое утро, и эти смутные, пока еще нечеткие мысли о пьесе.

Утро в бараке наступает медленно.

Я лежу, закинув руки за голову, и, не торопясь, разглядываю барак. Слева от двери — самодельная вешалка, на ней несколько брезентовых плащей, пиджаки, фуражки.

Справа, в углу,— умывальник с подкидывающимся носиком. Рядом с ним полочка, на ней щетки, мыльницы. Будильник на столе все так же захлебывается в своей скороговорке, и под нее я медленно и зыбко погружаюсь в теплый сон.

Просыпаюсь от странного, неожиданного звука. Балалайка, что ли? Верно: балалайка. Обитатели барака уже не спят, и один из них, в трусах и оранжевой майке, облегающей плотное тело, неуверенно подбирает что-то на одной струне. Голову он склонил к плечу, лицо озабоченное.

Я вздрагиваю. Да нет, так не бывает! Уж очень все нарочито. И все-таки я не ошибаюсь. Вот, стало быть, какие невероятные вещи могут случаться. Ну и ну.

А, собственно, что тут особенного?

Он тем временем продолжал усердно терзать струну:

Льется дождичек. Льется дождичек.

Льется дождик с утра до вечера...

Балалайка дрянная, да и игрок не из лучших. Вот он склонился ухом к струне,-— ну конечно! Все та же круглая, лобастая голова! Сам себе удивляется:

— Гляди-ка, чо-то получается.

Балалайка тренькает с бестолковой пронзительностью, но ему это нравится.

— Слушай, Серега, имей совесть. Дай поспать человеку,— просит другой парень, тот, что у окна.

— Здрасте! Не выспался?

— Да я не о себе. Приезжий...

— А приезжему сейчас хоть из пушки пали,— смеется музыкант. И ухарски ударяет по струнам. Тут же кладет ладонь на струны, отчего они издают короткий, жалобный звук.— Хватит,— говорит он.— Хорошего понемножку. Алеха, знаешь чего? Вчера Светка...