— Хорошо. Но тогда, значит, Она была права? Она говорила, что я урод, полмужчины! — Я почувствовал, что щеки мои мокры от слез.

— Ну, что же делать, — долгий тяжелый вздох вырвался из его могучей груди. — С реальностью нужно мириться. Это судьба. Власть судьбы только в несчастье и проявляется. Твоя вера, идеалы, амбиции в общем-то ничего не значат. Это искушения, которые лишь истязают тебя. Ты прекрасно знаешь, зачем люди кастрируют нас. Они лишают нас творческой силы, и нами становится очень легко управлять. Если бы они этого не сделали, мы обладали бы свободной волей. Мы часто доказывали, что наше племя даже умнее вашего. Как же при этом нами управлять? Помнишь, как у Сыма Цяня? «Не говори о доблести тому, кто был наказан». О каком же творчестве ты еще можешь мечтать?

Я молчал, чувствуя себя униженным. Меня вдруг сильно затошнило.

— Э! — Вороной неожиданно, как от испуга, поднял голову и несколько раз втянул глубоко в себя ночной воздух. — Я, кажется, зря растревожил тебя, пастух… Ладно. Пора нам идти.

Сказав это, он могучим рывком выдернул из грязи передние ноги. Потом присел и, напрягшись, рванулся на твердую землю. Было заметно, что это далось ему очень легко, все заняло не больше десяти секунд.

Я вскочил на ноги и с удивлением уставился на него.

— Пошли. — Он стоял на ровной земле, там, где кончалась насыпь, и мотал головой, как бы приглашая меня в путь. — Уже совсем темно, тебе и дороги не разглядеть. Держись за меня. У нас-то чутье получше вашего. Хэ! Из всего животного мира вы, люди, деградировали больше всех. И главный показатель деградации — то, что вы считаете себя всех умнее…

Он пошел ровным, спокойным шагом, равномерно цокали копыта. Я плелся за ним — с седлом и подпругой.

Вокруг расстилалась бескрайняя ночь…

В поселке все уже спали, и только в нашем бывшем складе горел свет. Она все еще ждет меня. Нет, семья все-таки кое-что значит!

Мы подошли к конюшне, и Вороной обернулся.

— С-с-с! — зашипел он предупредительно. — Дорогой мой пастух, с этого момента я умолкаю. Как и раньше, смогу только кивать головой. Ни в коем случае не выдавай меня. Если мои собратья узнают, что я слишком умный, то закусают и затопчут меня насмерть. Я и тебе советую: поменьше проявляй свою исключительность и свои знания. Только так тебе удастся сохранить жизнь.

4

Она действительно не спала. Сидела у обеденного стола и грызла семечки. На столе лежал обрывок газеты, на который она сплевывала шелуху. На табуретке рядом лежала кошка.

— Ты почему так поздно вернулся?

Большим и средним пальцами она брала семечко и, далеко отставляя в сторону мизинец, наверное, для того, чтобы придать изящество жесту, подносила семечко к своим ровным белым зубам. Вопрос она задала как будто машинально.

— Вороной провалился в яму, — сказал я и повесил свой пастуший кнут на крючок.

— Еда в котелке, — сказала она, не двигаясь с места.

Я умылся, поставил еду на стол и согнал с табуретки кошку. В жестяной банке, которую использовали как пепельницу, лежало несколько «бычков».

— Кто приходил? — спросил я.

Она перехватила мой взгляд и, немного помедлив, ответила:

— Цао Сюэи.

— И зачем?

— А что здесь такого? Просто приходил к нам навестить.

— Прямо поразительно: секретарь и просто так к нам заходит, — сказал я, не переставая жевать.

Она, тоже не переставая лузгать свои семечки, взглянула на меня. Потом, помолчав, сказала:

— Странный ты. Если к нам относятся плохо, значит, все нормально. А если человек нас уважает, приходит навестить, то это уже не по тебе. Но ведь мы такие же люди, почему же не пообщаться, если хочется?

Она снова сплюнула шелуху на газету и лениво потянулась. Потом взяла пепельницу, выбросила окурки в кучку шелухи и все вместе кинула в мусорную корзинку. Взяла небольшую щетку и тщательно смахнула со скатерти все крошки. Привычка к чистоте не изменяла ей никогда, даже при плохом настроении.

— Ты ту одежду, что с себя снял, в дом не вноси. Так перепачкался, хуже некуда! — Она приказывала тоном, не терпящим возражений, не глядя мне в глаза. Откинув занавеску на двери, она прошла в спальню. Я послушно отнес свою перепачканную одежду, бросил в таз, принес воды и занялся стиркой.

Когда я вошел, она еще не спала. Глаза ее, не мигая, смотрели на обклеенный газетами потолок. Как будто не могли оторваться от интересной газетной статьи.

— Не спишь? — сказал я первое, что пришло в голову.

Она не ответила, повернулась лицом к стене. Я расстелил на своем месте одеяло. Теперь мы укрывались каждый своим старым одеялом. То новое, с тракторами, пролегало между нами как пограничная полоса. И цвет был подходящий — ярко-красный, предупредительный.

Я лег и взял книгу. Долго смотрел в страницу, но ничего так и не смог прочесть. Она не потребовала, как раньше, чтобы я потушил свет. Даже ее дыхания не было слышно. В комнате повисло тягостное молчание, просто необходимо было его прервать.

— Сянцзю, — сказал я решительно, положив книгу, — если ты чувствуешь, что все не так, давай разведемся.

— Сумасшедший! — она ответила вроде бы даже спокойно, словно предвидела, что я скажу. — Я два раза разводилась и теперь только вышла замуж и — снова? Чтобы надо мной все смеялись? Я все-таки живой человек или нет? — Она вдруг задохнулась. — Хватит с меня! Хватит с меня невезения, хватит неустроенности! Всю жизнь счастья не видала!

— Но что же делать? Ты ведь еще нестарая. — В моем сердце родилось какое-то новое чувство — то ли тревога, то ли жалость. — Если не хочешь ты, заявление подам я…

— Пойди подай! — Она зашевелилась под одеялом. — И как ты это объяснишь? Может, я чем не угодила? На основании чего ты будешь со мною разводиться?

— Да-да, все правильно! — торопливо сказал я. — В тебе недостатков нет, это я нехорош. Но есть закон: человек, который не в состоянии исполнять супружеские обязанности, не имеет права вступать в брак. А мы только после женитьбы узнали…

— Тю-тю-тю! — она пожала плечами. — Да, услышав про такое, весь народ смеяться будет. Люди начнут еще считать, что Хуан Сянцзю и хотела себе такого мужа заполучить…

— Да что здесь такого? Очень ясная причина!..

— По-твоему, то, что происходит у двоих под одеялом, должно быть ясно всем? Только начитавшийся книжек дурак вроде тебя может так думать!

Иногда ясному и простому вопросу не так-то просто подыскать такое же ясное и простое решение. Я понял, что и сейчас будет так.

— Ха-ха! — Я услышал столь хорошо знакомый мне язвительный смех. — Я уже все обдумала: мы поженились и при этом образовали из двух единоличных дворов одно товарищество. Разве не это мы называем семьей? Будем жить как в общежитии, как когда-то я с тетушкой Ма, а ты — с Чжоу. В быту у нас полная взаимопомощь. Принести воду, хворост, раздобыть еду — все это очень важно, и всем этим больше занимаешься ты. Я готовлю, стираю, убираю. Ох… — Словно потеряв на секунду самоконтроль, она всхлипнула. — Ну что еще можно сделать? Господи, ну пожалуйста!.. Я надеялась, ждала, так хотела, чтобы у меня был хороший мужик… Ведь я все что надо умею делать, любого могу обслужить… Мы могли бы тихо и мирно прожить остаток жизни, не глядя на то, что они там делают со своей политикой. Ведь они все равно должны давать жить простым людям? Ведь без простых людей не будет и самого государства?! Мы могли бы укрыться в своем доме и тихо жить — без хлопот, неприятностей, не давая им повода трогать нас. Но, но… мне достался ты — урод несчастный! Разве ты мужик? Тетушка Ма говорит, что у тебя характер хороший, что ты добрый и все такое прочее! А я-то знаю, что в тебе нет ничего мужского! Я ведь слышала рассказы о таких, как ты, о евнухах хотя бы… Да если бы ты был настоящим мужчиной, то разве побоялся бы меня ударить, избить?!

Слезы все катились из моих глаз, и я ничего не мог с этим поделать. Мысли совсем запутались. Невыносимая боль придавила меня к лежанке. Лампа не была потушена, но глаза мои застилала тьма, в которой мерцали и сверкали тысячи ярких золотых звезд.