Впрочем, семья — это убежище, место, где человек может сохранить себя в трудные времена. Семья — это гнездо, где продолжается род, где жизнь получает стабильную основу, а сам ты чувствуешь себя полновластным правителем. Но для меня семья — это свой собственный маленький мир, окруженный миллионами квадратных километров. Ло прав. Нужно выгородить из этих миллионов несколько метров для себя. И там, наверное, я буду свободен. Я стану повелителем княжества в несколько квадратных метров! И на этом клочке смогу обдумать, что же будет дальше с тем огромным пространством, которое называется нашей родиной.

Трагедия не может длиться вечно…

Мне пришлось перебираться через одну из канав вброд, и я так завяз в липкой грязи, что насилу выбрался. Однако один ботинок утонул, и спасти его не удалось. Я проклинал погоду. А может, Она достанет мне новые ботинки?! Размышляя об этом, я добрел до общежития.

— Ого! Что ж ты в лесу не переждал? — Чжоу поднял голову от лежащего перед ним листа бумаги.

Опять пишет прошение. Пускай пишет. Ты строчи, строчи, спектакль все еще продолжается…

— Ты погляди на себя! На тебе сухого места нет.

Он засмеялся своим добродушным и одновременно ехидным смешком. Сегодня его смех меня ужасно раздражал. Я вдруг особенно остро почувствовал, как «приятно» жить в одной комнате с доносчиком.

— Да черт с ним! Разве это дождь? Вот когда я с овцами в горах сидел, так там были…

— Эй! — Он выглядывал в окно, на лице его было написано откровенное злорадство. — Погляди-ка, солнце!

Действительно, стена напротив сверкала под желтыми лучами солнца. Оказывается, ливень был совсем коротким.

— Проклятье! Небо, видно, тоже против меня. Послушай, старина Чжоу. Когда, по-твоему, нашу жизнь можно считать конченой?

В его лице моментально что-то изменилось, он весь обратился в слух. Небось рассчитывал услышать что-нибудь «контрреволюционное». Но задачка перед ним стояла не такая уж простая. Доносить? Или лучше не надо? А если я откажусь от своих слов, как быть тогда?

— Думаю, что, когда мы заведем себе жен, жизнь наша и будет кончена. — Решив избавить его от тяжких раздумий, я сказал то, что было у меня на сердце.

Я лежал, разглядывая темные балки под потолком. Интересно, нельзя ли привести этот дом в порядок?

5

— Как насчет того, чтобы поработать на конюшне? — Секретарь Цао Сюэи, улыбаясь и прищурившись, смотрел на меня. Ожидая ответа, он предложил мне прикурить. — Дело не особо обременительное. Двадцать голов. Утром выгнал, после обеда пригнал. Далеко забираться не нужно. В ночное другие будут выезжать, это забота не твоя.

Могло показаться, что он проявляет ко мне особое участие, предлагая самую удобную работу. В действительности, насколько я знал, в госхозе не было никого, кто лучше меня справился бы с лошадьми. Люди сейчас вообще предпочитали самый примитивный труд — копаться, например, с лопатой в поле — и с неохотой учились чему-то более сложному.

— Ладно, — сказал я, закуривая. — А кого в напарники?

— А сам ты кого хочешь?

— Хорошо бы Немого.

Он засмеялся.

— За что ж ты его так любишь? А кто с овцами будет?

— Тогда лучше вы сами выберите человека.

В нашу эпоху восклицаний и громких лозунгов лучшей компанией был, конечно, настоящий немой.

Он задумался:

— Ладно, покумекаем.

В этот момент вдруг забубнил громкоговоритель. Его металлический голос разносился далеко по округе. Передавали новости:

— «…изучение марксизма, ленинизма и идей Председателя Мао, передовой пример лучших коллективов и работников способствовали глубочайшим переменам в сознании рабочих и служащих угольной промышленности. Сломаны старые взгляды наемного рабочего, укрепляется новое чувство хозяина, его ответственности. Коммунистическое сознание все шире овладевает массами, что выражается в появлении все большего числа новых людей, в распространении нового отношения к труду. Трудящиеся отвергают старую теорию реакционного провиденциализма, теорию о «небесной воле», которая до Освобождения сковывала сознание рабочих и укрепляла господство реакционных классов. Раскрепощение сознания идет полным ходом, и это является мощным стимулом производственных и технических преобразований…»

Я слушал довольно долго, но узнал только, что рабочие на Кайлуаньских копях явно подвержены воздействию теории «небесной воли». Никакой другой информации в новостях не обнаружилось.

Я и сам мог тут же, прямо на поле, сочинить кучу таких «новостей».

Цао Сюэи неизвестно почему вздохнул. Обругал сквозь зубы громкоговоритель, встал, сломал ивовую ветку, которую держал в руке, и, как персонаж Пекинской оперы, картинно размахивая руками, пошел по дороге.

Тут же я заметил тетушку Ма, вышедшую из лесозащитной полосы. В одной руке у нее была лопата, в другой — вязанка хвороста. Одинокие женщины в нашей производственной бригаде в столовую, как правило, не ходили. Готовили сами, быть может, получая наслаждение от этой чисто женской работы.

— Уважаемый Чжан, ты почему не в поселке? Новости уже кончились. — Главной новостью для нее было окончание работы.

— Полив еще не закончен. Нужно немного подождать. — Я улыбнулся. — Ну, как дела?

По тому, как осветилось и помолодело его лицо, я многое понял.

— Она сказала, чтобы ты сам пришел. — Тетушка опустилась на землю возле меня. — А вообще все будет в порядке! — сказала она убежденно. — Ты, главное, не слушай эти ее разговоры насчет того, что она «больше не хочет», «больше не выйдет». На самом деле только и ждет, чтобы кто за ней явился. Все женщины одинаковы.

— А как разговор шел? — Я попытался отвлечь ее от общих рассуждений. — И что она ответила? Вы ей сказали, что вас я послал?

— А как же! Обязательно сказала, что ты послал! А она в ответ только: пусть сам придет.

— Вы уверены, что все будет в порядке? А то ведь стыда не оберешься.

— Сколько раз повторять? Верное дело.

Журчала вода Хуанхэ. Проливаясь на поле, вода покрывалась белой пеной. Я чувствовал, что моя измученная душа обретает покой. О будущем я не думал. Удивительным было уже то, что я сделал первый шаг и не потерпел поражения. За последние десять лет я отвык от того, что это возможно.

— И когда же мне прийти?

— Видали? «Когда»! Что же, ждать какого-то специального дня? Сегодня же вечером и иди. Как придешь, я сразу улизну.

— А с чего мне начать?

— С чего? А еще называется образованный! Да я уже почти обо всем договорилась. Тебе что осталось? Да — да, нет — нет. Да я уверена, все будет в порядке.

— Откуда вы знаете?

— Господи! Да для этого не надо быть семи пядей во лбу! Мы с ней уже несколько месяцев в одной комнате живем, как же я могу не знать? Уж я-то ее, два раза замужем побывавшую, насквозь вижу. Она, может, и хотела бы мужа с положением. Да только такому она не нужна, хотя, как говорится, все при ней. За рабочего тоже не выйти — ведь в город ей нельзя. А за тебя пойдет. Только боится, что уже не так красива…

Мне вдруг захотелось остановиться, передохнуть. Захотелось слышать о Ней только хорошее и чтобы меня убедили, что добиться Ее руки чрезвычайно трудно…

Вечером я пришел к ним. Открыв дверь, я вдруг осознал, что настойчивость и геройство мне не понадобятся, волнений и душевного смятения тоже не будет и что атмосфера здесь совсем не та, которую розовыми красками описывают обычно в романтических повестях.

Комната опять показалась мне настоящей пещерой, разве что ярко освещенной. Обстановка была точно такая же, как у нас с Чжоу Жуйчэном, только в целом почище, поуютнее, больше порядка. В общем-то все клетушки в госхозе были одинаковыми, и мало кто стремился сделать их уютнее. Десятилетие «великой критики» остановило у нас развитие человека, погасило все его желания. Пик всякой кампании был лишь началом следующей. Мы оставались мужчинами и женщинами только с физиологической точки зрения, словно вернулись в те первобытные времена, когда человек на Земле только появился, только-только перестал быть обезьяной. Мы действовали на уровне примитивных рефлексов, определяя друг друга чуть ли не по запаху.