Когда придут овцы, нужно будет их напоить, тех, кто послабее, подкормить — и все.

Безо всяких церемоний я распахнул ворота. Одна из створок все время раскачивалась и скрипела на ветру. Слов не требовалось: вам пора уходить, скоро вернутся овцы.

Секретарь обернулся, потом ткнул в землю рукою:

— Вот до сих пор, и хватит на сегодня.

Он отдал ей лопату и подошел ко мне.

— Покурим? Я вот где-то в «Справочной информации» недавно прочел, что один перекур уменьшает рабочее время на пять минут. Не верю. Откуда может знать человек, сколько продлится его работа? Из какого времени тогда вычитать эти пять минут?

— Покурим, — сказал я. — По мне, пятью минутами больше, пятью меньше — один черт.

Я закурил, поднес огоньку ему. Он тоже прикурил и, затянувшись, задумчиво сказал:

— Сейчас всем все равно. Кто теперь заботится о своей жизни, кто боится смерти?

Он сказал правду. В Китае перестали бояться даже смерти. Особенно сейчас, когда жизнь стала бессмысленной. Не столько, чтобы продолжить разговор, сколько чтобы сменить тему, я спросил:

— Мне теперь где обитать, в овчарне? Или вернуться в бригаду?

— Как хочешь, — сказал он быстро. — Будешь ты овцами заниматься или нет — решать тебе. Ты целую зиму в горах промаялся, теперь выбирай. Хочешь — оставайся здесь, с овцами, хочешь — работай в бригаде. Тебе вообще, наверное, хорошо бы после гор денька три отдохнуть. Как?

— Хорошо бы. А потом буду в бригаде работать.

Из всех видов работ, которые предлагал госхоз, лучше всего было в производственной бригаде. Нормированный рабочий день, положенный выходной, сравнительно неплохая зарплата, совершенно не зависящая от результатов работы. Порядки были не лагерные, и самостоятельный участок не обеспечивал большей свободы. Торчать в горах было малоприятно, к тому же никто обычно на выходные не хотел тебя подменять. Да и рисковать никто не хотел: хороший привес никак на зарплате не отражался, а за падеж пришлось бы отвечать.

Секретарь вытер руки, отряхнул штаны и ушел. По той самой дорожке, по которой явился. Она взяла заступ и подошла ко мне.

— Наш секретарь сегодня страшно добрый, — сказал я. — Дал мне три дня отпуска. Самое удивительное, что он сегодня вообще не такой, как обычно. Он и с тобой так разговаривал…

Она хмыкнула.

— Сейчас не те времена. А он из тех, кто больно ловок.

— Что значит — не те? — Я начал соображать. Целую зиму я просидел в горах — без радио, без газет. Неужели за это время что-то изменилось?

— Я не могу сказать точно, просто чувствую… — Она посмотрела на равнину, по которой приближалось все увеличивающееся облако пыли. — Если дел больше нет, давайте пойдем в дом, там как-то спокойнее. Я вижу двух человек, из которых один — женщина…

2

Пастух по прозвищу Немой пригнал овец. Мы пересчитали их, напоили и развели на ночь по закутам. Тихая до этого овчарня в один миг наполнилась звуками, движением, родственным шуму и гаму толпы. Овцы толкались, терлись друг о друга, бодались, ягнята искали маток, и только совсем старые животные печально взирали на это столпотворение и достойно молчали. Ну, все: двести семьдесят пять — меньше не стало, а больше стать не могло.

Немой занимался только выпасом, а в остальном проку от него было мало: даже подсчитать не мог как следует. Вот и сейчас он сидел неподвижно у стены овчарни, свесив голову, и как будто спал. Но глаза его все-таки были открыты, а взгляд упирался в сделанные из автомобильных покрышек башмаки. Я крикнул ему:

— Эй, можешь возвращаться!

— Возвращаться?

— Я говорю, ты можешь пойти поесть!

— Пойти поесть?

Нет, все без толку. Какое-то ходячее эхо! Произносит только то, что ты ему говоришь. Я просто пасовал перед этим человеком и старался не тратить на него время.

Пришла жена Немого. Она была из Внутренней Монголии — с большими не по-женски ступнями, с желтым плоским лицом. В те времена, когда всеобщей одеждой была зеленая армейская форма, она одна носила ветхое традиционное одеяние. Она не стала заходить за ограду, остановилась на дорожке и начала ругаться оттуда.

— А чтоб ты лопнул! Эй, тебе говорят? Чтоб ты лопнул, медведь несчастный! Каждый день мне, старой женщине, приходится за тобой тащиться! Ведь не придешь, ты и дорогу к дому сам не отыщешь! Чтоб ты лопнул, когда же я освобожусь от тебя…

— Не ругайтесь, тетушка, — крикнул я. — Он ведь все-таки работает и вам каждый месяц по тридцать три юаня приносит. Это ничего, что он свой дом отыскать не может, зато овец неплохо пасет…

— Ой, я страх как дорожу этими тридцатью юанями! — Она постепенно вступила в ограду. — Но ведь это же действительно дурак несчастный! Кто его заставлял отдавать деньги государству? Ведь он чуть ли не десять тысяч отдал! Отдать-то отдал, а потом рехнулся. Э-хе-хе… Уважаемый Чжан, я вот все время думаю: что же это за беда такая? Ты мне объясни, ты парень ученый, как это у человека мысли устроены…

Она сделала упор на слове «человек». Это означало, что ее интересуют мысли не только ее мужа. Ей было интересно, в чем суть человеческих мыслей вообще. В нашу эпоху, когда главное — классовая принадлежность человека, эта женщина мыслила куда глубже, чем все авторы философских статей, вместе взятые.

Несчастная женщина-философ взяла пастушеский кнут и погнала своего мужа домой, почти как скотину. Немой словно очнулся и молча зашагал по дорожке.

Пронзительно блеяли овцы. Над крышами домов в поселке подымался дымок. Большей частью дым был густым, темным: многие топили чем попало — сырыми ветками кустарника, травой. Казалось, что из труб к небу взлетает не дым, а стая демонов.

Немой на самом деле немым не был. Раньше он хотя и умел писать всего несколько иероглифов, но вполне нормально изъяснялся на местном диалекте. Он происходил из очень бедной крестьянской семьи, и в родословной его никто бы не нашел никаких изъянов. После службы в армии он вернулся сюда, но поскольку был почти совсем неграмотен, то стал, в отличие от секретаря Цао, только командиром отделения[8]. Он попал на должность, на которую никто не хотел идти, — стал заведовать овцами. Характер у него был покладистый, ровный, восемь лет армейской службы не отняли у него привитого с детства крестьянского терпения. Правда, и в армии он был не из последних: если нужно, бросался в атаку первым. В армии же он распростился с наивной верой в деревенских духов и с прочими суевериями и стал глубоко почитать лозунги революции. Если командир говорит, что перед тобой враг, значит, это враг! Его покладистость нравилась всем, а начальство ценило его за надежность. Его все чаще ставили в пример как активного последователя «Учения Председателя Мао».

Три года назад осенью всех госхозных овец, как обычно, нужно было перегонять в горы на выпас. Ему дали четырех помощников, и они отправились в горы к сложенной из камня овчарне, стоящей возле дороги на Внутреннюю Монголию — по этой дороге незадолго до описываемых событий я вернулся в госхоз. Местность там, как и везде в округе, была довольно мрачная, земля кругом покрыта щебнем. Но трава там росла удивительно сильная. Овцы от этой травы становились просто загляденье. Наверное, сила и упорство пробивающейся сквозь камень травы переходили в них. Из-за этого мы и гоняли туда овец.

В один прекрасный день этот — тогда его еще Немым не звали — пастух гнал по горной тропе больше двухсот голов овец. Шел себе, шел и вдруг увидел прямо на камнях небольшую сумку из зеленого армейского брезента. Он ее поднял, открыл и увидел, что она туго набита деньгами. В этом пустынном и диком месте такая сумма денег могла свалиться только с неба. Полдня просидел он, но так и не смог сосчитать, сколько там точно денег. Их было невообразимо много! Он вернулся в овчарню и хорошенько спрятал деньги. Но с этого момента заболел: или все время разговаривал сам с собой вслух, или у него просто тряслись и шевелились губы — как будто он пытался перебрать про себя всю бесконечность цифрового ряда. Работа, конечно, была заброшена, но он был бригадиром, и за него пасли другие. Через некоторое время к нам приехали люди из уездного бюро общественной безопасности, обшарили всю округу и наконец добрались до овчарни. Деньги, оказывается, потерял один монгол. Вернее, их была целая группа и они гоняли лошадей из Внутренней Монголии к Хуанхэ на продажу. Почты там, где они продали лошадей, не было, и они решили везти деньги с собой в сумке. По дороге, как водится, крепко выпили, и никто не заметил, как где-то в ущелье сумка потерялась. Люди из органов прошли по всему маршруту и наконец решили, что на всем этом безлюдном пути самой подозрительной точкой является наша овчарня.