Долго еще могла девушка на себя пенять, в разгульности обвиняя, да сон спекает, не долгое забвение принося, после ночи бессонной. В обед, проснувшись, удивляется княжна, что на трапезу ее не позвали, да решить не может толи рада, что Святослава видеть не придется, то ли печалиться, что не встретятся сегодня….

Князь же на утро вспомнить не может, то ли привиделась жена, в ночи приходившая, то ли взаправду соблазнять его являлась. Чудно/ как-то, но все равно приятно.

Месяц спустя от ночи той, когда жена негаданно в покои к Святославу явилась, у князя молодого день по-иному начинается, уже не столь приятно, а скорей тревожно. С первыми лучами светила дневного, в покои его слуги скребутся, потревожить князя сурового боясь, но приказ от княгини — позвать сына немедля, исполнять надо. Нехотя встает с лавки Святослав, про себя замечая, что, пожалуй, разленился он за время, что в Киеве сидит. В походах, бывало, раньше солнца вставал, а то и вообще за ночь глаз не смыкал, дозор неся. Рубаху грубую из ткани холщовой натянув, вниз в трапезную спускается, где в шелка византийские обернутая, сидит мать, с головой по-царски поднятой. Смотрит Святослав на Ольгу, стати и мужеству женщины пожитой восхищаясь. Вроде лет уж немало землю топчет, а на лице морщин не прибавляется, словно ни забот ни тревог у матери нет, лишь жизнь праздная, сытая и довольная. Только тот, кто близко княгиню знает, привычки да манеры ее изучил, заметит, по глазам потемневшим, да губам в нитку сжатым, что тревоги сердце княжеское на части рвут. Глядит Святослав на мать свою и все ясней понимает, что не будет ныне вестей благих.

— Солнца ясного, матушка, что опечалило тебя в день погожий? — Решив сразу рубить, а не ждать, пока мать жилы тянуть по нитке будет, вопрос интересующий князь задает да подле Ольги присаживается.

— И тебе, родной, света теплого, — зная, что не любы сыну разговоры долгие, после приветствия княгиня к делу переходит. — Получила я ныне послание, от царя византийского, от того и не радостно на душе моей, что заранее знаю, не примешь ты ответа его. Но, опреж ты ругаться начнешь, хочу мудрость тебе одну поведать. Не стоит на месте время, да никогда не стояло. Все меняется, да вперед движется. За зимой весна красками расцветает, а по осени природа увядает, смертью своей зиму предвещая. Нельзя на месте стоять, кто забылся, да в болото увяз, уж никогда под ногами почвы твердой не почует. Об одном молю тебя, не застрянь в трясине вечной, дай волю сердцу своему дальше двигаться. Заветы, что дедами оставлены, хороши, да ко времени нынешнему не годны. — Ольга замолкает, с мыслями собираясь. Знает женщина, что не склонить ей сына, на путь тот, что, по мнению ее, верен, да попытаться стоит. Оттого силы собрав, дальше продолжает. — Покуда добирались мы из Царьграда в Киев, старый царь умер, место свое сыну уступив. Роман, император нынешний, рад союзу с русскими, и дочь свою, к нам отправить готов, да только есть условие одно, что объединению сердец ваших помешать может. Царевна византийская, как и все подданные престола того, в христианство обращена, а ты, сын, многобожник, по их мере, человек почти дикий, да к венчанию с девой юной по законам божьим не годный. Вот коли согласишься веру принять, да к Единому в храм прийти…. — Не успевает Ольга мысли своей окончить, как вскакивает князь со стула, да кулаком пудовым по столу ударив, на мать зло глядит.

— Молчи, женщина! Да как ты смеешь меня просить о таком? Отец мой, и дед мой, жертвы Перуну приносили, в боях благословления прося. Всю жизнь я был дитя Велеса, и стать рабом Божьим не намерен! — Страшен Святослав в гневе, да Ольга его не боится. Слаба та женщина, которую плод ее же чрева напугать может. Голосом спокойным, да ледяным, как вода в проруби по зиме, сына останавливает:

— Сядь! Негоже сыну княжескому, как собаке дворовой на мать лаять! Не быть тебе князем, покуда ярость свою в узде держать не научишься, а ежели кричать на женщину, что в животе своем тебя выносила, себе позволяешь, то, верно, духом вовсе ослаб.

Святослав, правоту слов Ольгиных признавая, смолкает, да на место присаживается. Спокойным голосом, каким и должно князю беседы вести, разговор продолжает:

— Прости, матушка, слова мои дерзкие. Права ты, ярость во мне огнем живым хлещет, ум затмевая. Но от слов своих не откажусь, как не сказаны они были, а все одно — верны. Более того, не примет дружина князя, что веру свою предал. Кто богов, которым всю жизнь верностью клялся, оставил, так и воинов на поле брани кинуть может, мук совести не убоясь.

Качает Ольга головой, но более не убеждает сына. Знает женщина, как упрям и не сговорчив, тот в ком кровь Рюрика течет. Силен духом Святослав, да в убеждениях тверд, еже ли настаивать, да неволить, как есть разругаются, ни к чему не придя.

Князь тем временем, все не довольней становится. Отказ царя, да слова матери, что его за дикаря греки держат, глубоко в сердце оседая, горькой обидой в душу вгрызается. И уж не упомнит мужчина, что затее с женитьбой той не рад был и желал, что бы планы княгини, да намерения ее благие, стороной обошли. Ныне же сидит, кашу ложкой деревянной черпая, месть страшную для византийцев думает, будто не Ольгины мечты, а его собственные о борта византийского упрямства разбились.

Два месяца минуло с той поры, жара июльская силу набрав, ленной поступью по земле русской прохаживает, поля сохнущие выжигая. Душит воздухом тяжелым, разум в узел тугой затягивая. Солнце горячее к обеду, как меч Чернобога, усталого путника повсюду найдет, и блажен тот, кто в дни эти жаркие у ручья под сенью листвы зеленой прикорнуть может, а не в поле мотыгой махать, урожай спасти надеясь. Святослав, в тени деревьев разлегшись, травинку пожевывает, размышляя, что давненько уж в Киеве засел, меч забросив. Пора бы дружину встряхнуть, пыль домашнюю выбивая, да в поход снарядить, покуда стать свою в обжорстве да блуде не растеряли. От скуки да лени, горюет воин, подле юбки материнской просиживая. Уж гудит стольный град, от бесчинств дружины праздной, стеная, да князя молят, отвадить воинов своих куда по далече, что б по тише на улицах стало. Да и хазар вновь голову поднял, не веря, что осмелятся русы к нему с мечом явиться. Коли с севера зайти, пока границу не пересекут ворог и не поймет, что к нему в дом беда явилась. Думы сладкие о войне предстоящей, Святославу крик девичий прерывает. От дремы праздной оторвавшись, вскакивает Святослав, на крик кидаясь.

Пред очами мужчины, от бега быстрого запыхавшегося, предстает картина потешная. В мелководье пруда, что близ терема воды раскинул, стоит Малушка, ключница матушки, в рубахе нижней, да верещит, так, что уши закладывает.

— Чего голосишь, скаженная? — Смехом давясь, Святослав спрашивает. Девица, спасенье в лице князя увидав, козой молодой к нему скачет. Руками цепкими за мужчину хватаясь, трясется и вздрагивает, губами побелевшими лепеча:

— Искупаться хотелось, жарко нынче, да ток в воду зашла, а она из кустов…. И глядит, глядит…. А глазища то, глазища! Вот такие! — Девушка жестами размер глаз показать пытается, при том мужчину из рук не выпустить.

Ничего не понимая, Святослав Малушку встряхивает, да уж жестче спрашивает:

— Кто она? Да успокойся уж, окаянная! Водяница тебе что ль примерещилась?

— Змея! Огромная, точно чудище морское! — Малфред, в грудь Святослава носом, от слез сопливым, утыкаясь, продолжает по бабьи всхлипывать. — Мне давеча Добрыня байку сказывал, что живут в пруду этом гады древние, что раньше дедов наших появились! Вот как есть, такого и увидала!

— Ну, полно тебе, по рыдала и будет. Змея та, коль и была, если не сбежала, от воплей твоих, то наверняка издохла оглохнув. — Не привык Святослав девиц жалеть, от того не умело по голове гладит, словно не женщину перепуганную, а собаку дворовую побаловать лаской решился. Плавно мысли князя от змеи, так девушку перепугавшей, к самой Малфуше перетекают, да коли совсем честным быть, то даже не к ней самой, а к той близости, что нежданно случилась. Стоит девушка, всем телом к нему прижавшись, в рубах мокрой, к телу голому липнущей, да не думает, о том, что в голове у мужчины крутится. Святослав легко девушку отстраняет, слезы девичьи пальцами шершавыми утирая, да к устам со страха покусанным склоняется, поцелуй даря. Льнет девушка к князю, телом горячим теснее прижимаясь, в объятьях его страх забывая, а тот и рад, потихоньку с Малфред одежду мокрую стягивая, подумывает, что, пожалуй, благодарен он змеюки, что в пруду завелась, за подарок такой, и еще, на задворках сознания, мысль мелькает, что побьет его таки Добрыня за сестрицу свою. Но то потом будет, зачем заранее тревожиться….