Литвинов же, не торопясь, продолжал.

— Из дальнейших стихов ничего о ней не извлечёшь, она удивительно скрытна, причём хорошо умеет скрывать свои недостатки и очень хорошо выявляет чужие. Требовательная к другим, она соблюдает как бы дистанцию, ставит ограду вокруг себя. Её образ в стихах — надменная красавица, раненая любовью. Но она устремлена в социум, и стремления её вовсе не семейные и не любовные, я бы даже сказал, что она не умеет любить, но может изобразить любовь. Эмоции как будто велики, но на самом деле она вовсе не откровенна, тщательно отбирает и дозирует метафоры, выстраивает фразу, подбирает рифмы. Тут больше рифм, чем любви и заметно подражание Кузмину и Анненскому.

— Все юные кому-то подражают, тут ничего особенного нет, — вступился я за Ахматову. — А что ты ещё в ней разглядел? — я был почти уверен, что анализ на этом и закончится.

— Дальше, — Шерлок вытянул губы трубочкой, — я решусь развить два уже намеченные допущения. Эта женщина не умела познавать реальность и не ценила семьи. В ней проступают безразличие или даже ненависть к родным местам. Традиции страны ей тоже в принципе безразличны. В ней виден единый стержень, и он всё тот же, намеченный сразу, это явный догмат честолюбия. Непреклонно и, возможно, бессознательно она ставит перед собой амбициозную цель. Остаться в веках во мраморе. Как ни странно, в ней чувствуется самодисциплина и готовность использовать слабости других ради собственных целей. Такие люди могут подняться на финансовом рынке, начав мальчиком на побегушках или стать олимпийским чемпионом после авиакатастрофы. Цель не бывает невыполнимой, а планка слишком высокой. И в её распоряжении было всё, чтобы реализовать свои амбиции.

— Ты это всерьёз? Ахматова? — удивился я.

Всё сказанное как-то не вязалось с образом худой горбоносой женщины десятых годов с рисунка Модильяни, пишущей о мучительной любви.

— Она бесчувственна, как кочерыжка, Юрик, но это не телесная фригидность, а душевная, — уверенно проронил Литвинов, вторгаясь негромким баритоном в мои размышления. — Посмотри сам. В ранних стихах ощущения туманны и смутны, в любви она вроде как романтична, но романтика-то заимствована, заметна восприимчивость чужих мыслей и живое воображение, но влюблена она вовсе не в человека. Она обожает романы, и от партнёра ей нужны только драматические жесты и открытые проявления любви. Себя она видит, как минимум, королевой. Воображение приобретает эротически искажённую форму: на самом деле она возбуждается только от слова «слава». Оно в первых сборниках проступает несколько десятков раз.

— В женщине чувственность может проснуться поздно, проявиться постепенно, с задержкой… — снова вступился я за классика, но не потому, что был не согласен. Просто из чувства противоречия.

— Конечно, может, но в ней она так никогда и не проявились, — уверенно сказал Литвинов. — Она, возможно, считала чувства слабостями, над которыми нужно получить власть, а лучше — избавиться от них вовсе, но вернее — что она никогда и не имела чувств. Она их только изображала.

— Господи, ну с чего ты это взял? — возмутился я.

— Я взял это из дневника её любовника Николая Пунина, признанного питерского красавца, а так же из нескольких иных источников, — хмыкнул Литвинов, перелистывая страницы. «Она невыносима в своем позёрстве, и если сегодня она не кривлялась, то это, вероятно, оттого, что я не даю ей для этого достаточного повода». Если это — фраза о любимой, то мне тоже впору покупать свадебную манишку. На ней был женат Гумилёв, который всего за две недели до сватовства делал предложение другой, и полугода ему вполне хватило, чтобы понять, что он ошибся в своем непродуманном выборе. Недоброво был тоже холоден. Владимир Шилейко был её любовником, при этом он требовал, чтобы она уходила из дома, когда приходили его друзья, лгал ей, что зарегистрировал их отношения, чего вовсе не было, а потом женился на Вере Андреевой. Потом — у неё была короткая связь с Артуром Лурье. Лурье на несколько лет сделал Ахматову — после Ольги Судейкиной — своей второй любовницей, но обеих бросил, чтобы жениться. О дальнейшем узнаем из письма Ирины Грэм Михаилу Кралину: «Уезжая в Европу, Артур Сергеевич поручил Ахматову заботам своего друга Пунина. Вы знаете, что вышло из этих забот. А.А. ни с кем не считалась, и чужие переживания её не волновали. Дружочек мой, эпоха была блудная, и женщины, не задумываясь, сходились со своими «поклонниками и почитателями». Пусть так. Но с Николаем Пуниным все вышло ещё унизительнее: он был женат на Анне Аренс и никогда не оставлял жену. Ахматовой он разрешил жить вместе с ними во время их связи — это было вполне в духе революционных нравов. Пунин имел ещё дюжину подруг. Когда прекратились интимные отношения, Пунин пытался поэтессу выселить, но Ахматова упёрлась. «Большой любви она во мне не вызвала. Не вошла она ничем в мою жизнь, а может быть, не могла». Это слова Пунина, и он же проронил страшную фразу: «Аня, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то штучки: разлуки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь. Ее «лицо» обусловлено интонацией, главное — голосом, бытовым укладом, даже каблучками, но ей несвойственна большая форма — этого ей не дано, потому что ей не даны ни любовь, ни страдания. Большая форма — след большого духа». Заметь, это говорит неглупый мужчина, имевший возможность наблюдать за ней долгие годы и сравнить её с другими.

Я покачал головой.

— Звучит как приговор.

— Верно, притом, что этот человек, вспомним, знал толк в женщинах, Юрий. Ахматова жила в доме Пунина как квартирантка-приживалка, а Пунин последние пятнадцать лет жизни был женат на Марте Голубевой. На Ахматовой он женат никогда не был, как и Шилейко. Идём дальше, — Мишель порылся в книгах и вытащил одну из них. — Был и профессор Гаршин. Она сошлась с ним до войны, после окончательного расставания с Пуниным, Гаршин был женат, навещал ее в доме Пунина, во время войны остался в Ленинграде, потерял жену, и, не сказав ей ни слова, женился на докторе наук Волковой. И это — краткая история основных связей без учёта мелких.

— Да, не похоже, чтобы ею дорожили мужчины…

— Да, но почему? — перебил Литвинов. — Почему эту женщину отвергали, причём, с таким жестоким постоянством? Вывод только один: мужчины не видели в ней женщины, не чувствовали исходящего от неё душевного тепла. Но не резонно ли предположить, что его и не было?

— Однако, судя по стихам, она меняла мужчин, как перчатки…

— Стихи о победах — это реакция компенсации, а факты — увы, говорят совсем о другом, — Мишель закурил. — Дальше я вынужден прибегнуть к предположениям. Возможно, неудачи на любовном фронте оставляли ей лишь одну альтернативу — измерять счастье и удовлетворённость собой по внешнему успеху: как прирост чистой прибыли. Это она и делала. — Тут Литвинов задумался. — А может — наоборот? Именно потому, что она искала только славы — её никто так и не смог полюбить? Её всегда интересовали конкретные, материально ощутимые результаты. Она упорно проводила в жизнь свои намерения, несмотря на сопротивление путающихся у неё под ногами, настойчиво стремилась к осуществлению своих честолюбивых планов, упрямо отказываясь уступить, предоставить ходу времени разрешение многих трудностей. Было и ещё кое-что. Фразы типа: «Кругом беспорядок, грязная посуда, сырные корки…», «сквернословила, особенно в подпитии, жила в грязи, ходила в рваной одежде», — встречаются в воспоминаниях о ней десятки раз. Мужчина может переспать с грязнулей, но жить с ней долго — не будет. При этом удивляет и её умение заставлять других работать на себя, сама она, как королева — ничего не делает.

— Ну, аристократка…

— Нет, она была из семьи железнодорожника, это отнюдь не дворянская среда. И странно, что её не научили там мыть посуду. А она, судя по всему, даже волосы себе не расчёсывала. Это, правда, «из зловредства». Равно, и она даже сама не отрицала этого, Ахматова была дурной матерью: сына младенцем отдала родственникам, почти не виделась с ним и не интересовалась им, в лагерь и на фронт писала мало, посылки присылала «самые маленькие», жила без сына весело, вмешивалась в его личную жизнь, научных достижений не признавала.