Она и тут, в походе, то изображает кого-нибудь, то дикцию отрабатывает, чеканя в разговоре каждую буковку. Меня это раньше бесило, а теперь я стараюсь просто ничего не замечать или держаться от Галки подальше, хотя и тянет к ней, честно говоря.

На душистой хвое, прогретой солнцем, все суставчики, все жилки мои млели в сладкой истоме, выгоняли помаленьку усталость. До чего же приятно вот так полежать после тяжелого перехода!..

Даже Кольча молчал, умаявшись.

Молодые деревья поют звонко, весело, а старые тянут басовито, и часто хрипота в их хоре прослушивается, поскрипывание. Колокольчик мне как-то сказал, что под этот лесной шум ему часто вспоминается картина литовского художника Чюрлениса, поразившая его еще в детстве: огромная ручища играет на стволах сосен, как на струнах…

Задремал я малость и вдруг стукоток слышу бойкий. Как автоматная очередь. Это набежавший ветерок качнул сухое надтреснутое дерево.

— Подъем! — встал командор.

Чак подошел к нему и совсем как человек толкнул в бедро, а потом указал мордой на взгорок, по которому спокойно разгуливала лосиха с лосенком шагах в двухстах от нас. Безбоязненно поглядев на Ванюшку, она вздохнула по-коровьи тяжко и шумно, постояла еще маленько и потрусила в молодой сосняк.

До чего же умен этот Чак. Мне иногда начинает даже казаться, что он понимает наш язык, только ответить не может. А сколько раз ловил я его насмешливый взгляд, брошенный на Дружка. Очень уж они разные по характеру. Ванюшка вот сейчас бросил Чаку кусок жареного тайменя. Пес поймал его на лету, ам и нету. А Дружок со своей долей деликатно отошел в сторону, пожевал там не спеша и проглотил. Мне кажется, что Чак все время его чему-то учит, таская за собой по тайге.

Вы когда-нибудь в зыбуны забирались? Ну и не советую. В такие минуты мне все время думается, что жизнь моя висит на волоске. Сосновый бор сменился тощим кустарничком, а потом мы оказались в топком калтусе-кочкарнике. Идешь по нему, как по натянутой тонкой резине, и всем своим нутром чувствуешь, что вот-вот она поползет у тебя под ногами и ты по уши залетишь в вязкую и вонючую болотную жижу. Ружья у нас за плечами, а в руках у каждого длинная палка-шест. С зыбунами шутки плохи. «Вот где нас легко можно перестрелять из засады, — подумал я. — Пикнуть не успеешь».

— Вон впереди ельник виднеется, — разглядела глазастая Галка. — Там должно быть сухо…

Мне этот ельник показался оранжевым. Круги цветные плывут перед глазами от усталости.

Кое-как доплелись мы до безрадостной пустоши, за которой стоял ельник, и, едва почувствовали твердую почву под ногами, как все будто подкошенные повалились на траву. Я помог Ванюшке снять с уже лежащего Колокольчика рюкзак. Шляпа его утонула в озере, туристская кепочка осталась где-то в чащобе. Сдернуло веткой, он и не заметил как. Мокрые волосы прилипли ко лбу, а на затылке торчит смешной хохолок.

— Тяни, тяни лямку, эстет! — дернула за этот хохолок Галка.

— Вот отдохну и потяну! — серьезно ответил ей Кольча, нисколько не сердясь.

Небо затянули тяжелые серые тучи, подул ветер, и нудная морось накрыла нас. Стало быстро холодать.

— Вот кому житуха! — посадил Кольча на ладошку длинную мохнатую гусеницу.

Она была словно в черной шубе, вывернутой наизнанку.

— Тепло? — спросил я.

— Да нет! Ты погляди, сколько у нее ног.

34

Почти целую неделю, пять дней, мерили мы вот так тайгу, и на шестой чудница вывела нас на просторный зеленый чаран — лоскут степи таежной. В нос ударили пряные запахи донника, чабреца, шалфея… Ветерок трепал высокий и широкоперый пырей, покачивал помпончики дикого клевера. Голубой острец перевила всюду зеленая кудрявая вязь.

— Вот это травка-а! — очарованно протянул командор, любуясь чараном. — Сколько тут можно стогов наметать!.. Из остреца сено получается витаминистое и зеленое-зеленое. Как лук.

— Ягоды! — взвизгнула от радости Галка и вопросительно поглядела на командора.

— Привал! — разрешил Ванюшка сделать неплановую остановку.

Сняв рюкзаки, мы жадно набросились на землянику. Это любимая наша ягода. Здесь она показалась нам еще слаще, чем дома. Крупная, сочная, привяленная жарким солнцем, таежная земляника так и таяла во рту. Вот бы ее сейчас с холодным молочком! Я горстями заталкивал ягоды в рот, ел, ел и все никак не мог наесться. Командор нас не торопил. Лениво вышагивая по чарану, он, словно стесняясь кого-то, лишь изредка нагибался за самыми крупными ягодами. Галка подпарилась к Кольче, хохочут громко, уписывая за обе щеки землянику.

— Ты бы рассказал нам что-нибудь о питательности земляники, — прошу я Кольчу самым серьезным образом.

Он понял меня, засмеялся.

— Рот занят!

Галка привстала, восхищенно любуется степью, прислонив ладошку козырьком ко лбу.

— Хорошо-то тут как, мальчики!

И я с наслаждением вдыхаю степные запахи. После приевшихся нам густых настоев смолы и хвои, распаренных солнцем, приятно ощущать степной дух, поглядеть на полевые цветы и травы. А над головами у нас широко раскинулось бездонное синее небо, по которому мы уже соскучились в сумеречных таежных дебрях.

Кольча наелся земляники до отвала и давай Дружка ягодами кормить.

— Ест, дьявол! — изумленно воскликнул командор.

— Он даже арбузы лопает! — вспомнил я.

Чак, конечно, от земляники отказался. Мяса, мол, давай, а это не собачья еда.

Пока мы наблюдали за Дружком, который стал сам себе ягоды в траве искать, Чак забрался на увал и призывно залаял.

— Кого он там увидел? — дал нам знак следовать за ним командор и потянулся за своим рюкзаком.

— Бунгало! — взволнованно произнес Кольча, первым поднявшись на увал.

Километрах в двух от нас, в окружении разбежавшихся по полю сосен, стоял большой, почерневший от времени дом. Он был какой-то некультяпистый — будто приплюснутый к земле, с узенькими маленькими окнами, напоминавшими бойницы, с осевшими стропилами, делавшими его еще более приземистым, с жалкими остатками кое-где сохранившегося заплота.

Не сговариваясь, мы повернули к дому, хотя наша чудница проходила в стороне от него.

Идем и глазам своим не верим: степь да степь кругом! Как в песне. Степь раздольная. Кузнечики у нас из-под ног сухими зелеными брызгами. Жаворонки заливаются. Перепелка фуркнула, потревоженная Чаком… И если бы не стена ельника, из которого мы попали сюда, то можно подумать, что занесло нас неведомо как на Алтай или на Украину. Даже сизоватый ковыль белесыми пучками виднеется в траве. Даже шары перекати-поля ждут своего часа вон там, на выгоревшей под солнцем проплешине, чтобы сорваться с прикола и помчаться куда глаза глядят…

— Рожь! — недоуменно вытаращил я глаза.

Несколько колосков покачивалось в пырее. Ванюшка сорвал один. Он уже наливался соком. Зерна обещали стать крупными, увесистыми.

— Пашня была… — озадаченно проговорил командор и вдруг широко улыбнулся. — Да это же Федулова пустынь, ребята!

Ого, как мы опять уклонились от своего маршрута! Про Федулову пустынь все слышали в Басманке не раз, но думали, она в стороне останется.

Подошли к дому. При первом же взгляде ощущаешь пролетевшие над ним столетия. Особенно красноречиво свидетельствует об этом сосна в два обхвата, вымахавшая как раз на месте крыльца и заслонившая толстенными лапами двери. Кольча тотчас отвязал от рюкзака топорик и начал рубить их, чтобы попасть в дом. Мы с командором обошли вокруг усадьбы.

Чаран хранил еще следы пашни, а возле дома угадывался большой огород. Мне вспомнились рассказы дедушки Петрована. Федул выращивал картошку, морковь, лук, редьку, огурцы и даже помидоры, горох, бобы, подсолнухи на масло, рожь, пшеницу. Тайга кормила его орехом, черемухой, брусникой, клюквой, смородиной, черной и красной, черникой, голубикой, грибами… Когда-то на чаране можно было увидеть стога сена, суслоны снопов. Вон там, у обрушившейся повети, стоят конные грабли, проржавевшие насквозь.