— Потеря доходов, что были соединены с порабощением, заменяется теперь доставленной вам вольностью. А оная, как известно, всех сокровищ дороже!.. — Щербинин знал, что только с ногайских орд ханы собирали шестьдесят тысяч рублей в год, и решил подчеркнуть это: — К тому же все крымские доходы отныне у вас остаются. Теперь вы не обязаны отдавать часть из них Порте!

   — Но покровитель не может оставлять своего друга в разорении. Ведь мы же не по своей вине понесли в ходе войны тяжёлые убытки.

Евдоким Алексеевич понял, что мурза старается увести разговор в сторону, и он снова заговорил об уступке крепостей.

   — Слова русского посла нам не понятны, — неприязненно бросил Мегмет. — Настойчивость, с которой вы просите крепости, противоречит предлагаемому договору!

   — В чём же это противоречие?

   — Мы же вольная держава! Следовательно, можем соглашаться на ваши требования, а можем и нет.

   — Договор, подтверждающий все ваши блага, ещё не подписан, — предостерёг Щербинин. — И подписание его затягивается как раз по причине вашего нежелания включить в него артикул об уступке крепостей. Мы не можем оставить без защищения татарские народы. Вот это противоречит договору!

Мегмет, видимо, выдохся, замолк, но в разговор вступил Тинай-ага.

   — Почему Россия настаивает на этих крепостях? — спросил он пытливо.

Щербинин утомлённо вздохнул и снова терпеливо принялся разъяснять:

   — Когда сия война закончится — все русские гарнизоны будут из Крыма выведены. Если же коварная Порта учинит попытку порабощения вольных нынче татар, то наш флот вице-адмирала Синявина — будучи в Азове! — не сможет вас защитить от десанта, ибо турки первым делом закроют вход в Чёрное море. Пешее же войско — из-за отдалённости расположения! — вскорости на выручку вам не поспеет. Вот почему желательны именно сии две крепости.

   — Мы готовы предупреждать о турецкой угрозе капудан-пашу. А потом он сможет заходить в любую нашу гавань.

   — Вы собираетесь создать свой флот?

   — Нет... Зачем он нам?

   — А как же вы прознаете про турецкую эскадру?

   — Так она же подойдёт к побережью!

   — Когда подойдёт — поздно будет уведомлять Синявина!

   — Хорошо, вы правы... Но об эскадре могут сообщать торговые и прочие люди, плавающие и в Порту, и на Таман, и в Румелию. Кто-то увидит — скажет.

   — На таких людей нет надежды. Да и в гаванях, о которых вы помянули, надобно иметь запасные магазины для всяких снарядов и провианта, содержать охрану... Не скрою, для большого флота лучшим местом была бы Кафа. Но мы оставляем её в пользу хана и общества, как знаменитейший и большие доходы приносящий город... (Евдоким Алексеевич сказал эти слова таким тоном, словно Россия делала татарам величайшее благо). А взамен согласны на Керчь и Еникале... Уступите их, и тем самым вы ещё раз подтвердите искренность своей к нам дружбы!

Чиновники пошептались между собой, потом Мегмет-мурза сказал:

   — Требуемые крепости никогда нам не принадлежали, а находились в руках турецких. Как же мы можем отдавать чужое? О них вам следует говорить с Портой.

   — Крепости действительно были в турецких руках. Но теперь принадлежат Крыму и состоят под властью хана.

   — Нам даны полномочия обсуждать договор, а не уступку крепостей... Это дело хана! С ним и решайте.

Евдоким Алексеевич понял, что утвердить сейчас седьмую статью не удастся, а настаивать далее — неразумно: переговоры зайдут в тупик. Он посмотрел на Веселицкого.

Тот прочитал его взгляд и примирительно произнёс:

   — Наша дружеская беседа продолжается весьма долго. Все уже, видимо, притомились... Я предлагаю прекратить нынешнюю конференцию, оставшиеся статьи — чтобы не утомлять уважаемых депутатов — не объявлять, а передать прожект для последующего чтения и обсуждения в диване.

   — Мы согласны поступить таким образом, — кивнул Абдувелли-ага.

Переводчик Константинов передал ему папку с бумагами.

В последующих статьях говорилось, что ногайские орды должны навсегда остаться на кубанской стороне и состоять по древним своим правилам, обычаям и обрядам под властью крымского хана.

Далее шло упоминание об обмене пленными, которых следовало возвращать без всякого выкупа. Но, зная настроения татар, их острую, неприязненную реакцию на возвращение христианских пленников, русские пошли на уступку: все невольники, даже христиане, не являвшиеся подданными России, должны отсылаться назад к татарам или же — с согласия прежних хозяев — могли выкупаться империей.

В двенадцатой статье говорилось о взаимной торговле между двумя сторонами; тринадцатая статья объявляла о содержании при крымском хане российского «резидующего министра», которого татары должны почитать, не дозволяя оскорблений, и подвергать жестокому наказанию всех, кто таковые ему нанесёт...

Изворотливое упрямство депутатов на конференции насторожило Щербинина. Ни один из предъявленных резонов не произвёл на них сильного действия. Разочарованный, он написал в Петербург:

«Видимо по всему, что отнюдь не хотят иметь в Крыму русских гарнизонов и не желают быть под покровительством её величества, ибо когда я между разговорами внушал им об опасности для них с турецкой стороны и по заключении мира, то они отвечали, что ничего от турок не опасаются. Поэтому мне кажется, что когда будет заключён мир и русское войско от них уйдёт, то опять впустят в Крым турок, к которым по закону, нравам и обычаям имеют полную привязанность и преданность...»

Июнь — август 1772 г.

В конце июня русское посольство в четыреста человек — офицеры, лакеи, повара, канцеляристы, музыканты, коновалы, прочий обслуживающий люд — покинуло главную квартиру Первой армии. Множество карет, летних колясок, обозных повозок нескончаемой чередой неторопливо запылили по вьющейся между лесов и холмов дороге, напрявляясь в Фокшаны.

Орлов не спешил: ему донесли, что турки двигались ещё медленнее. У них посольство было побольше русского — пятьсот человек, — и на несметное число повозок, забитых багажом и припасами (турки везли даже клетки с курами), не хватило лошадей — пришлось запрягать тихоходных волов и верблюдов. Отборных же коней-красавцев, шедших с обозом, в упряжь не ставили — берегли для церемонии торжественного въезда послов в Фокшаны.

Орлов особенно не тревожился, даже шутил:

   — Им нынче резвость без надобности — не на бал едут!

Но при переправе через синеводую Серет вызвал полковника Христофора Петерсона и, высунув голову в каретное окошко, велел ему ехать к Дунаю:

   — Встретишь турок! И поторопи их...

Зная пристрастие турок ко всяким почестям, Петерсон организовал всё наилучшим образом: посольство во главе с Осман-эфенди и Яссини-заде, заменившим отставленного от негоциации рейс-эфенди Исмаил-бея, переправлялось через Дунай под музыку и дробь барабанов.

Этот спектакль порадовал самолюбие турок — они милостиво улыбались, говорили приятные слова. Но когда Петерсон намекнул, что российские полномочные ожидают скорейшего прибытия своих турецких визави в Фокшаны, Осман-эфенди, вытянув руку в сторону огромного обоза, пожаловался:

   — Я не знаю способа заставить волов идти быстрее...

В городок, построенный русскими инженерными командами, турки въехали — торжественно и шумно — 20 июля.

Семёня по хрустящему песку аллей, Осман обошёл лагерь, осмотрел палатки и строения, одобрительно заметил шагавшему рядом Петерсону:

   — Граф Орлов постарался на славу — в тишине и покое и мысли светлеют, и разум проясняется... Выразите графу мою признательность за выбор столь необычного и приятного места.

Петерсон приложил два пальца к шляпе, крутнулся на каблуке, прыгнул в седло, легко поскакал к русскому лагерю.

А там Орлов и Обресков — оба без кафтанов, без париков — сидели под дубом, отдыхая после обеда. Стоявший перед ними стол был заполнен зелёными винными бутылками, хрустальными вазами со сластями, ранними фруктами. Орлов жевал тугие светло-жёлтые черешни и, щуря глаз, лениво сплёвывал косточки, стараясь попасть в пустой бокал. Обресков, откинувшись на спинку мягкого стула, вытянув толстые ноги, медлительно покуривал трубку, наблюдая за тщетными упражнениями графа. Оба, скучая, ждали турецких представителей.