— Минувшим летом мы уже трактовали с Долгорук-пашой. Акты были отправлены с депутатами в Петербург и там приняты, о чём её величество уведомило меня и всё общество... Разве этого мало?

   — Все те акты остаются в силе! Однако следует положить прочное окончание начатому делу присвоением оному надлежащего формалитета. Я готов представить вашей светлости прожект трактата немедленно... А через неделю его можно подписать.

   — В скорую работу вмешивается шайтан, — сказал Сагиб-Гирей. — Акт о вечной дружбе в один день не пишется!.. Я на неделе пришлю депутацию в ваш лагерь. С ней и обсудите...

Тем же порядком, под звуки медных труб посольство покинуло Бахчисарай, направившись к лагерю.

За обедом Евдоким Алексеевич сказал Веселицкому, приглашённому к генеральскому столу:

   — Ожидать, что татары сразу подпишут трактат, увы, не приходится. С этим надобно смириться... И упрямство их, как бы раздражительно оно для нас ни было, принимать покорно, не отступая, однако ни на шаг от задуманного... Приличные внушения, изъяснения, настоятельства, соединённые с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов и с возбуждением собственного их рассудка и внимания — вот те орудия, которые полезными и удачными могут быть.

   — Я сии орудия почти год использую, но всё впустую, — отозвался Веселицкий, обгладывая жареное гусиное крылышко. — Упрямство их безгранично... А коварство, нарушение данного слова — дело совершенно обыденное.

   — Ваши домогательства встретили с татарской стороны затруднительства из-за чрезмерной торопливости и требовательности. Зная свойственную магометанам недоверчивость к христианам, следовало вести себя разумнее... Воображение хана и его правительства наполнено опасностью притеснения, которое, по их варварскому мнению, ждёт Крым при переходе в наше подданство. И ваше упущение заключается в недостаточном изъяснении им, что обращать татарские народы в своё подданство высочайший двор не намерен... Протекция — да!.. Но Не подданство! — повторил Щербинин.

Веселицкий, задетый таким упрёком, понял, что у Щербинина сложилось недоброе мнение о его резидентской деятельности. Он хотел возразить, но Евдоким Алексеевич жестом остановил его:

   — Дело прошлое, господин статский советник. Не тревожьте себя оправданиями.

Веселицкий потупил взгляд и с преувеличенным вниманием стал тыкать вилкой в салат.

   — Нынче у нас одна забота, — продолжил Щербинин, не обращая внимания на чувства резидента. — Сколь ни были бы татары в упрямстве своём ожесточёнными, все затруднительные преткновения могут быть разрушены и истреблены, а само встревоженное магометанство успокоено, если мы преуспеем искусным образом открыть им глаза на собственную их пользу в том, в чём с нашей стороны соглашение ищется.

Евдоким Алексеевич отодвинул пустую тарелку, глотнул из бокала жёлтого сладкого вина, шумно вздохнул, оглядывая стол, подцепил вилкой кусочек лимбургского сыра, сунул в рот.

   — По собственной воле они глаза не откроют, — скучно сказал Веселицкий, раздосадованный упрёками генерала.

   — Откроют, — возразил Щербинин, с причмокиванием прожёвывая сыр. — Правда, если мы им в том поможем... — Он снова взял в руки бокал, отхлебнул и, разглядывая на свет золотистое вино, спросил: — Среди людей хана у вас знакомства обширные?

   — В приятельстве со многими состою.

   — Вот на них мы и должны опереться в предстоящей негоциации.

   — За всё придётся платить.

   — Об этом не беспокойтесь... Для облегчения домогательств я имею на чрезвычайные расходы тридцать тысяч рублей. И подарочных вещей на двадцать тысяч. Сколько надо — заплатим!.. А вы возвращайтесь в Бахчисарай и не теряйте времени.

Щербинин вытер губы белоснежной салфеткой, кинул её на стол, тяжело поднялся и, не прощаясь с Веселицким, направился к своей палатке — он любил после сытного обеда полчасика полежать.

Но лежать, увы, не пришлось: генералу представили молодого прапорщика, прибывшего нарочным из Петербурга и терпеливо дожидавшегося окончания обеда. Сидя на кровати, Евдоким Алексеевич принялся вскрывать пакеты.

В рескрипте Екатерины повторялось требование склонить хана на уступку крепостей, но в случае крайнего упорства — сделать снисхождение:

«Совершить желаемый с ним формалитет, поступая на умягчение и помещение одного слова вместо другого, но равносильного, то же понятие подающего, а грубому и варварскому их воображению ласкающего... Нужда и дело единственно в том состоят, чтоб помянутые крепости, которые составляют всю дальновидность нашей о татарах системы, остались в наших руках, к чему главнейший пункт негоциации и заключаемого с татарами трактата и относится».

Никита Иванович Панин был более практичен — в своём письме он предложил слова «оные крепости уступаются» заменить в случае необходимости на другие сочетания: «оные крепости приемлются в здешнее содержание» или «оные крепости содержаны будут с российской стороны».

Обсуждение проекта договора о союзе и дружбе между Россией и Крымским ханством началось 11 июля.

Для заседаний установили в русском лагере отдельную палатку — просторную, с затянутыми кисеей окошками, настелили ковры, поставили покрытые малиновыми атласными скатертями столы для делегаций, десяток хороших стульев. Россию представляли Щербинин и Веселицкий, которым помогали переводчики Константинов и Дементьев и канцеляристы Цебриков и Дзюбин. В татарскую депутацию хан определил Мегмет-мурзу, Тинай-агу, Абдувелли-агу и переводчика Идрис-агу. (Назначение двух последних Веселицкий воспринял с удовлетворением: он уже успел встретиться с ними наедине и презентовать каждому дорогие вещи, привезённые Щербининым).

Открывая первую конференцию, Евдоким Алексеевич ещё раз выразил пожелание о скорейшем подписании трактата и предложил начать обсуждение статей.

Первая статья, в которой объявлялось, что «союз, дружба и доверенность да пребудут вечно между Всероссийской империей и татарской областью без притеснения вер, законов и вольности», возражений со стороны татарских депутатов не вызвала. Краткость и чёткость формулировки была понятна и не оставляла никаких способов иного толкования.

Лёгкая искорка несогласия промелькнула при зачтении второй статьи, где ханы объявлялись носителями верховной власти в Крыму, в избрание которых ни Россия, ни Порта, ни прочие посторонние державы не должны были вмешиваться. В статье указывалось, что об «избрании и постановлении хана доносимо будет высочайшему российскому двору».

   — Если избрание хана есть внутреннее дело вольного татарского народа, зачем же мы должны доносить об этой русской королеве? — спросил Мегмет-мурза.

Щербинин погасил эту искру, сославшись на первую статью:

   — Коль мы будем иметь с вами дружеский договор, то разве зазорно уведомить вашу благодетельницу об избрании хана?.. Друзья не должны ничего друг от друга скрывать.

   — Стало быть, и турецкому султану также надобно об этом доносить.

   — Вы от Порты теперь навсегда отторглись и султану ничем не обязаны.

   — Мы единоверные с турками.

   — В Европе тоже много единоверных народов, но державы они имеют разные... Вера есть сущность духовного характера, а мы ведём речь о делах политических.

Мегмет не стал спорить, промолчал.

Далее в проекте договора указывалось, что все народы, бывшие до настоящей войны под властью крымского хана, по-прежнему остаются под его верховенством. Тем самым Россия подчёркивала, что выступает за целостное Крымское государство. Это должно было произвести на татар благоприятное впечатление.

Кроме того, Россия обязывалась не требовать себе в помощь войск от Крымской области, сняв тем самым опасения татар, что их — так же, как и калмыков, — будут заставлять воевать в составе армий империи. Но при этом подчёркивалось, что «крымские и татарские войска противу России ни в чём и ни под каким претекстом вспомоществовать не имеют».

   — В договор особым артикулом включено обязательство её императорского величества защищать и сохранять Крымскую область во всех вышеозначенных правах и начальных положениях, — сказал Щербинин. — Он идёт под нумером пятым.