— Ваше предложение весьма привлекательно, — заметил Пётр Петрович, изобразив на лице задумчивость. — Солдаты действительно нуждаются в покое и отдыхе. Однако такие вопросы — не в моей власти... Вам надобно сделать представление его сиятельству. Армией командует он — ему и решать.

   — Мы сделаем это. А пока вы уведомите командующего здешним корпусом, что мы готовы в ближайшие дни сменить русскую охрану, — повторил Джелал-бей.

   — Я напишу ему... Только господин генерал-поручик Щербатов давно болеет и от дел ныне удалился.

   — Он оставил за себя Турген-пашу.

   — Господин генерал-майор Тургенев принял команду на время. До выздоровления его превосходительства. Без его разрешения он не отважится удовлетворить вашу просьбу.

   — Тогда пусть Щербат-паша разрешит! — нажимал Джелал-бей. — Писать-то болезнь не мешает.

Но Веселицкого сломать было нелегко.

   — Его превосходительство непременно это сделает после того, как получит повеление его сиятельства Армией командует он.

Пётр Петрович умело замкнул круг рассуждений, по которому теперь можно было ходить бесконечно долго. Джелал-бей тоже это понял, помолчал и переменил тему:

   — Хану всё чаще стали доносить сведения о притеснениях, что творят над его подданными русские солдаты, квартирующие в здешних гарнизонах. Как совместить эти притеснения с той дружбой, в которой мы нынче состоим?

   — Болезнь помешала его превосходительству проследить за порядком. Но генерал Тургенев предпримет меры к наказанию виновных. Если таковые обнаружатся... Скажу, однако, откровенно, что подданные хана, отказавшись продавать войску дрова, сено и прочие припасы, в какой-то степени сами способствуют столкновениям и ссорам. Сытый голодного не разумеет!

   — Если хозяин не хочет продавать припасы — никто не должен требовать от него торговли.

   — А хан?.. Ведь стали же после распоряжений его светлости возить в Кезлев и другие места и дрова и сено. Деньги просят, конечно, немалые — за пуд сена девять копеек! — но возят. Значит, при желании можно жить в мире.

   — Татары мира желают, но солдаты обиды чинят, — повторил бей.

   — Позволю себе не согласиться, — возразил Веселицкий, решивший, что настал момент перейти в атаку и поумерить разговорчивость бея. — Как раз наоборот! Вчера ко мне прибыл нарочный от генерала Тургенева. Письмо привёз. Хотите почитать?

Пётр Петрович полез в карман синего кафтана, достал жёлтый квадрат бумаги.

   — Я по-вашему не понимаю! — резко бросил Джелал-бей, предчувствуя, что русский поверенный приготовил что-то неприятное. — Отдай его нашему переводчику!

Веселицкий спрятал письмо в карман.

   — Мы сами его переведём и позднее представим хану. Но кое-что из письма я перескажу... Господин генерал описывает происшествия, случившиеся в первые три дня ноября с вверенными ему войсками. Одного казака, посланного с пакетом из Кафы в Судак, убили из ружья... В пяти вёрстах от деревни Дуванкой, у речки Бельбек, нашим офицером найдены тела двух солдат, у которых отрублены головы, а с одного к тому же содрана кожа... Двадцать вооружённых татар отогнали у Керчи десятки пасущихся лошадей нашего казачьего полка.

Лицо Джелал-бея стало враждебным, взгляд налился ожесточением.

Веселицкий заметил это, но продолжал говорить:

   — Третьего ноября разведка пехотного полка недалеко от Кафы наскочила на татар, которые выкапывали тела русских солдат, померших от моровой язвы. Двоих татар арестовали, и они показали на допросе, что выкапывали трупы, поскольку магометанский закон запрещает хоронить в их земле христиан... И все эти кровавые, противные благородству деяния совершены всего за три дня! Можете ли вы привести подобные бесчестные поступки со стороны наших солдат?

   — Когда надо будет — приведём ещё больше, — процедил сквозь зубы бей. — Но пора заканчивать эти никчёмные разговоры!

Он сделал знак одному из чиновников.

Тот достал несколько свитков.

   — Послушай, — коротко обронил бей, мельком глянув на Веселицкого.

Чиновник стал читать бумаги вслух.

Это были письма хана. В первом сообщалось об отторжении Крыма от Порты; в другом — просительном — содержалась просьба не требовать уступки городов; в третьем — к находившемуся в Петербурге калге Шагин-Гирею — говорилось о поднесении помянутых писем её императорскому величеству; в последнем письме — к Долгорукову — повторялась просьба о нетребовании крепостей.

   — Отправьте их с вашим офицером, — сказал Джелал-бей, когда чиновник закончил чтение.

   — Зачем? — поднял брови Веселицкий.

   — Для безопасности и доверенности.

   — Стоит ли так торопиться?

   — А к чему медлить?

   — Негоциации для того и существуют, чтобы идти на взаимные уступки, — примирительно произнёс Веселицкий, не теряя надежду уговорить татар. — Надобно найти приемлемые решения, которые будут выгодны и полезны как России, так и Крыму.

   — Желание нашего народа тебе известно... А ваша уступка может состоять только в одном — нетребовании наших городов.

   — А ваша?

   — В согласии освободить русскую армию от тягот охранения крымских земель.

«Хороша уступка!.. — мысленно воскликнул Веселицкий. — Раздевают средь бела дня да ещё и радоваться заставляют...»

Он обвёл ледяным взглядом всех чиновников, сидевших вдоль стен зала и внимавших словам бея, и громко, даже слишком громко для формальных переговоров, сказал:

   — Такого упорства от таких благоразумных и знаменитых чинов крымского правительства я не ожидал. Но коль мои слова и советы уважением не пользуются — делайте что хотите. Только я предупреждаю: потом каяться станете, но ошибку свою уже не поправите!

Веселицкий порывисто встал, кивнул бею и зашагал к двери...

Позднее, докладывая Долгорукову о ходе переговоров, он напишет:

«Если бы у меня знатная денежная сумма была, то все затруднения, преткновения и упорства, и самый пункт веры был бы преодолён и попран, ибо этот народ по корыстолюбию своему в пословицу ввёл, что деньги — суть вещи, дела совершающие. А без денег трудно обходиться с ними, особенно с духовными их чинами, которые к деньгам более других падки и лакомы».

Пётр Петрович был уверен, что «когда для пользы империи те три крепости неотменно надобны, то для чего бы полмиллиона, а хотя бы и миллион на сие важное и полезное приобретение не употребить, ибо коммерция скоро бы сие иждивение наградила...».

Октябрь — ноябрь 1771 г.

Татарская депутация во главе с калгой Шагин-Гиреем прибыла в Петербург в конце октября. Никита Иванович Панин прислал к калге чиновника Иностранной коллегии Александра Пиния обговорить вопросы, связанные с представлением депутации её величеству. Однако обычная дипломатическая процедура неожиданно превратилась в трудноразрешимую проблему — Шатин-Гирей потребовал, чтобы Панин первый нанёс ему визит.

Услышав такое, Пиний изумлённо вытянул лицо, возразил холодно:

   — Эта просьба не может быть исполнена... Прибывающие в Санкт-Петербург министры, как гости, должны представляться первыми.

   — Российская империя сделала татарский народ вольным, и мы надеемся, что она не унизит его, не сделает презренным, а, напротив, возвысит, — задиристо сказал кал га. — И просьба моя исходит от желания не иметь сравнения с министрами других держав... Я не министр!.. И отправлен сюда ни от хана, ни от татарского народа... Я приехал добровольно, чтобы сильнее распространить и крепче утвердить нашу дружбу.

Пиний недоумённо посмотрел на калгу, говорившего какие-то странные суждения, и терпеливо пояснил:

   — Пример других министров представляется вам единственно в доказательство наблюдаемого в империи правила. Оно наблюдается с министрами, представляющими персоны их государей. И поэтому оно не может нанести вашей чести ни малейшего вреда.