Долгоруков прикинул что-то в уме и после паузы сказал холодно:

   — Вы получите пять дней. Но если к сроку прошения не будет — я двину армию.

   — Будет, будет, — поспешил заверить Эмир-хан. — Вы только здешние крепости не трогайте. Мы турок сами вышлем.

Эти слова оскорбили Василия Михайловича — он прикрикнул:

   — Я выполняю волю её величества, а не вашу!.. И я её выполню!

Пока Якуб-ага переводил сказанное, Веселицкий, стоявший за спиной командующего, тихо шепнул ему в ухо:

   — Ваше сиятельство, уж больно резко... Мы же не завоеватели. Мы — освободители.

Долгоруков не любил выслушивать советы младших по чину — строго зыркнул на канцелярии советника. Но всё же, смягчив голос, добавил, обращаясь к депутатам:

   — Мы не завоеватели Крыма, а его Освободители. И крепости нам нужны, чтобы защитить татарский народ от посягательств коварной Порты.

Веселицкий сделал знак офицеру.

Тот шагнул к командующему, держа в руках раскрытую коробку, в которой тускло светились золотые часы.

Долгоруков достал сперва одни, затем другие, поглядел на них и вручил Исмаил-мурзе и Азамет-аге.

Депутаты принялись щёлкать крышками, прислушиваясь к мелодичному тающему перезвону. (Веселицкий поморщился: «Этикет соблюсти не могут, мерзавцы!»)

Эмир-хан — лицо поникшее, в глазах обида, губы подрагивают, — надеясь, видимо, на подарок, ломким голосом пообещал вернуться ранее назначенного срока.

Долгоруков одобрительно кивнул, но подарок не дал.

Эмир растерянно посмотрел на Веселицкого.

Тот, не обращая внимания на переживания каймакама, жестом предложил татарам покинуть палатку командующего...

Ждать обещанные пять дней Долгоруков, разумеется, не собирался. И для этого у него были весомые причины. Командуя победоносной армией, он даже в мыслях не мог позволить, чтобы крымцы диктовали свои условия. Сохраняя внешнее миролюбие, Василий Михайлович ни на секунду не сомневался, что эти улыбчиво-заискивающие татарские начальники — неприятели. Причём неприятели, которых только силой можно заставить отторгнуться от Порты. И он был преисполнен решимости сделать это!

Ещё его тревожила судьба отряда генерала Щербатова, сообщившего два дня назад о взятии Арабата. Получив пятидневную передышку, Абазы-паша бросит все силы, стоящие под Кафой, против князя и — имея двадцатикратный перевес! — разобьёт его. В таком случае покорение Крыма могло затянуться. Несложные размышления показывали, что если Щербатов не выполнит приказ о занятии крепостей Керчь и Еникале, то мощные береговые батареи турок закроют огнём проход в Чёрное море флотилии Синявина. Турецкие корабли, не встретив противодействия, будут свободно крейсировать у южного побережья Крыма, доставляя под Кафу — конечную цель похода Долгорукова — подкрепления и припасы из Порты и других турецких земель. Тогда взять Кафу скорым штурмом, как было с Ор-Капу, вряд ли удастся. Но длительная осада при постоянном пополнении гарнизона крепости резервами может стать гибельной для русской армии: все припасы будут подвозить из Перекопа, а многочисленная татарская конница, безусловно, постарается прервать коммуникацию, что вынудит армию отряжать для охраны обозов значительные силы, ослабляя тем самым войско под Кафой...

Длительная осада Бендер Петром Паниным явилась хорошим уроком для многих генералов. И для Долгорукова тоже!.. Обещая татарам пять дней, он знал, что простоит только день-два (пока подойдут обозы), а затем снова поднимет армию в поход.

...После полудня в лагерь пришёл тяжёлый обоз. Генерал Сент-Марк сразу подтянул упряжки с понтонами к берегу Салгира, стал налаживать переправу. Инженерные команды с топорами, канатами, крючьями работали сноровисто, и через три часа мосты были сооружены.

Первым по ним прошёл авангард князя Прозоровского, усиленный двумя гренадерскими батальонами и егерским корпусом. Когда он скрылся за холмами, Долгоруков приказал начать переправу главных сил.

Сначала на правый берег перешли батальоны князя Алексея Голицына. Они выдвинулись на полверсты, растянулись в большую дугу, прикрыв место переправы. После этого по понтонам перетащили осадную артиллерию, часть полевой и весь тяжёлый обоз.

Вечером Якуб-ага привёл к Веселицкому встревоженного Эмир-хана.

   — Твой паша пообещал нам пять дней перемирия. Почему же он переходит Салгир?

Веселицкий длинно зевнул, хлопнул комара, сказал буднично:

   — У нас, сам видишь, много скота и лошадей, а кормов не хватает. Вот и решено перевести армию чуть в сторону.

   — А куда ушёл первый отряд?

   — Приискать хорошие пастбища.

   — В таком великом числе? И с пушками?

   — Пушки нужны, чтобы отбиваться от турок, ежели те посмеют напасть.

   — Турки сидят в крепостях! — не унимался Эмир. — Здесь их нет.

   — Кто знает? — уклончиво возразил Веселицкий, продолжая позёвывать. — Может, Селим подготовил их к внезапному нападению. Ты же сам говорил, что хан остался верным Порте... — И, обернувшись к слуге, крикнул: — Кофе Эмир-хану!

Опустошив с гостем медный кофейничек, Пётр Петрович закурил, порассуждал о переменчивой крымской погоде, а затем — верный своей привычке везде искать конфидентов — попытался склонить каймакама к сотрудничеству.

   — Трезвость ума, верность слову и доброе отношение к нам, проявленное в эти дни, — сказал он Эмиру, — свидетельствуют о твоём нелицемерном желании помочь российской армии поскорее разделаться с ненавистными турками и дать крымскому народу волю и независимость. Но среди почтенного крымского общества есть, к сожалению, отдельные вредные мурзы, кои не желают поступать так же... Не скрою, любезный друг, мы хотели бы и впредь пользоваться твоим расположением и вспомоществованием в решении непростых задач, возникающих перед нами. И особо хотели бы уведомлений о происках злодеев, могущих нарушить спокойствие здешних мест и препятствовать его сиятельству в освобождении Крыма от позорного турецкого рабства.

Памятуя недавнюю обиду каймакама, Пётр Петрович поднялся со стула, отошёл в угол палатки, порылся в походном сундучке.

   — Это тебе за дружбу, — сказал он, протягивая Эмир-хану увесистый кожаный кошелёк. — Здесь сто золотых!.. А за будущие заслуги — и награждение в будущем.

Эмир опасливо покосился на Якуб-агу, но деньги взял.

Веселицкий перехватил его взгляд, сказал с иронией:

   — Бери, не бойся. Якуб в своё время тоже немалые деньги получал от нас. И не боялся. Хотя состоял переводчиком при самом Керим-Гирее.

В глазах Якуба вспыхнули и погасли злые огоньки, тонкие сухие губы скривились в жалкой полуулыбке. Но сказанное канцелярии советником он перевёл слово в слово.

Эмир-хан, однако, не удивился: очевидно, давно подозревал агу в неверности.

Когда Якуб увёл гостя, Веселицкий, ожидая, пока слуга приготовит постель, вышел из пропахшей табаком палатки подышать свежим воздухом.

Над холмами быстро догорал размытый по горизонту фиолетовый закат, небо наливалось чернотой, заблестели первые неяркие звёзды. Из палаток слышался густой солдатский храп. Потрескивали остатки костров, на которых час назад варили кашу. У привязей фыркали кони, шлёпая по бокам длинными хвостами. Переливчато и звонко журчал по камням Салгир, унося к Сивашу студёные воды крымских гор. Всё дышало покоем и умиротворением.

Ночь прошла спокойно. Только однажды несколько выстрелов, прогремевших со стороны дальних холмов, вызвали лёгкую тревогу в батальонах охранения князя Голицына, которая, впрочем, сразу улеглась.

Утром через Салгир переправились остатки полевой артиллерии, лёгкий обоз, пехотные и кавалерийские полки, а после полудня армия начала марш.

Дорога — белая, кочковатая — змеёй вилась между холмов, взбиралась на невысокие поросшие редкими кустарниками горы. За четыре часа колонны прошли семнадцать вёрст и остановились на ночлег.

На следующий день марш был продолжен.

Теперь на горах всё чаще появлялись конные татары. Нападать они не решались, держались в отдалении, но за движением армии следили внимательно. Оставляя справа Карасувбазар (его русские называли по-своему — Карасев), армия без особых хлопот преодолела узкие и маловодные речушки Биюк-Карасу и Кючук-Карасу, и вечером, завершив двадцатипятивёрстный марш, подступила к лагерю, поставленному авангардом Прозоровского на левом берегу Индола.