— Для хана и крымского правительства я ещё каймакам, — несмело возразил Эмир. И после паузы добавил: — Я в Крыму человек известный. Мог бы посодействовать вам.

   — В чём посодействовать?

   — До меня дошли слухи, что ваша королева думает сделать Крым независимым.

   — Слухи?.. Это не слухи, милейший! Неужто тебе не ведомо, что ногайцы уже стали таковыми, отдавшись в протекцию?

   — Я знаю о ногайцах... Я неточно сказал.

   — А как надо?

   — Если вам угодно, я готов поехать в Карасувбазар и уговорить знатных мурз последовать примеру орд, — с поклоном ответил Эмир-хан.

«Сбежать хочет, — быстро решил Веселицкий. — А меня за дурака принимает».

   — Русский начальник беспокоится, что я не вернусь, — прочитал его мысли Эмир. — Напрасно... Я сделал свой выбор и назад не отступлю!

Веселицкий повернул голову к Якуб-аге, переводившему беседу, спросил по-русски:

   — Ему можно верить?

   — Раньше я знавал каймакама как человека осторожного, но верного слову, — ответил ага.

Веселицкий, конечно, не поверил Якубу, но, подумав, достал из портфеля папку, вынул из неё несколько больших листов, густо исписанных ровными строчками, протянул эмиру.

   — Сделаем так... Это копии манифеста его сиятельства к крымскому народу. В них объявляется, что вступление доблестной российской армии в Крым предпринимается противу обоюдного вероломного неприятеля — Порты Оттоманской, сей полуостров и народ, в нём живущий, силой и коварством поработившей. Армия исторгнет из турецких рук находящиеся здесь крепости и избавит жителей от несвойственного ига. Его сиятельство предлагает крымскому народу последовать примеру ногайских орд и возвратиться к природной своей вольности!.. О турках же он сам позаботится, — усмехнулся Веселицкий. — Раздашь копии знатным мурзам! Но тем, мнение которых уважаемо. Пусть они понудят хана и правительство подписать просьбу о протекции.

Эмир-хан взял протянутые листы, скрутил в трубку, сказал повинным голосом:

   — Весь народ и многие знатные мурзы готовы были отторгнуться от ненавистной Порты. Но опасались это сделать ранее, потому что хан смертью грозил за предательство.

   — Это не предательство! — сверкнул глазами Веселицкий. — Всё, что делается на благо собственного единокровного народа, не может быть предательством.

Эмир торопливо закивал:

   — Да, да, теперь, когда русское войско разбило хана и тот сбежал, мне будет легче уговорить мурз к отторжению.

Веселицкий, набивавший трубку табаком, замер.

   — Куда сбежал?

   — Когда войско пошло на штурм, — словоохотливо объявил Эмир, — хан сказал мне, что поедет в Балаклаву.

   — Готовить нападение?

   — Оттуда, из Балаклавы, один путь — в Порту... Или в Румелию... И коль он уедет, народ быстро от него отречётся в пользу России.

   — Сам народ ничего не может, — возразил Веселицкий, раскуривая, причмокивая, трубку. — Стаду нужен пастух, народу — хан... Но твоя откровенность и усердие похвальны! Иди, уговаривай!.. А потом пришлёшь нарочного с письмом, ежели сам не возвернёшься. Справишь дело — получишь награду!

Эмир-хан благодарно затряс головой и заискивающе попросил представить его Долгорукову, чтобы рассказать о своей миротворческой миссии.

   — Его сиятельство весьма занят, — холодно изрёк Веселицкий, дохнув на каймакама сизым дымом. — Представлю, когда весть добрую принесёшь.

Эмир пообещал вернуться с ответом через пять-шесть дней.

Ожидая, пока подсохнет дорога, ведущая от Перекопа в центр Крыма, армия простояла почти весь день и лишь в четыре часа после полудня несколькими колоннами, спрятав между ними обозы, двинулась в сторону Солёных Озёр. Пройдя за пять часов двадцать пять вёрст, полки остановились на ночлег у деревни Ахтам, все жители которой сбежали ещё несколько дней назад вместе с отступавшими из Op-Капу турками и татарами.

С утра опять зарядил дождь, мелкий, нудный. Долгоруков надеялся, что он не будет затяжным, но время шло, дождь продолжал поливать степь, и в два часа дня, потеряв терпение, Василий Михайлович приказал бить генерал-марш.

Покинув Ахтам, колонны снова двинулись на юг.

Вскоре дождь усилился. По небу, раздирая тучи огненными разводами, судорожно метались молнии, воздух дрожал от могучих раскатов грома, потоки воды обрушились на покорно притихшую степь.

Тяжёлые обозы мигом увязли в грязи, отстали от пеших и конных колонн. Ближе к полночи, пройдя тридцать одну версту, совершенно выбившаяся из сил армия вошла в лагерь у деревни Шокрак.

Долгоруков, закутавшись в плащ, вылез из кареты, хлюпая сапогами по лужам, прошёл в приготовленный для него дом. Выпив водки, переодевшись в сухое платье, он, хмурясь, выслушал доклады командиров колонн.

Доклады были неутешительные: вся артиллерия и обозы, растянувшись на несколько вёрст на разбухшей дороге, намертво застряли в непролазной грязи.

Василий Михайлович обматерил офицеров и приказал объявить растаг.

Весь следующий день армия отдыхала, участливо наблюдая, как в деревню вползали измученные упряжки, натужно тащившие орудия, понтоны, возы с инженерным и прочим имуществом.

Посланные на разведывание казачьи разъезды привели в лагерь жителей окрестных селений. Веселицкий отобрал несколько человек — армян и греков, — знавших по-русски, допросил.

Люди говорили разное: одни утверждали, что двадцатитысячное турецкое войско во главе с двухбунчужным Абазы-пашой шло из Кафы к Op-Капу, но, встретив бегущих с линии турок, повернуло назад; другие — что всем татарам Селим-Гирей велел отправить жён и детей в горы, а самим собираться к Салгиру, чтобы остановить продвижение русских к прибрежным крепостям; третьи клялись, что Абазы-паша ведёт к Салгиру сорок тысяч янычар, а все татары собрались в Карасувбазаре и хотят отдаться в протекцию России.

Веселицкий обо всём доложил Долгорукову.

Тот посопел толстым носом, буркнул коротко:

   — С них взятки гладки... Эмир вернулся?

   — Срок не подошёл, ваше сиятельство, — развёл руки Веселицкий. — Но джамбуйлукский хан Хаджи-мурза прислал человека с письмом.

   — Зачем?

   — Просит ваше сиятельство остановить армию под Перекопом, пока не придёт ответ на манифест.

   — Ишь чего захотел, — насмешливо фыркнул Долгоруков. — Раньше следовало о том думать да крымцев уговаривать!.. Отпустите басурмана без ответа...

20 июня 1771 г.

Расстояние от Перекопа до Кезлева генерал Броун прошёл за три дня. Полагая, что турки окажут сопротивление, он за три версты от города остановил деташемент, изготовился к сражению: Брянский и Воронежский полки построил в полковые каре, между ними и на флангах разместил артиллерию; здесь же, на флангах, поставил два полка донских казаков. Пять эскадронов гусар Молдавского полка полковника Шевича и четыре роты гренадер генерал оставил в резерве.

Но Кезлев словно вымер — ни движения, ни звука.

Броун жестом подозвал казачьего полковника Себрякова.

   — Не нравится мне сие безмолвие, полковник... Пошлите-ка казачков проведать!..

Полусотня донцов рысью направилась к городу, покружила у форштата и быстро вернулась назад.

Поджарый сотник доложил генералу, что Кезлев, по всей вероятности, пуст, хотя на рейде видны мачты двух кораблей.

   — С чего ты взял, что пуст?

   — Так не стреляли же по нам, ваше превосходительство!.. А ить мы в окраину въехали.

   — В окраину, — гнусаво передразнил генерал. — Что ж дальше-то не сунулись? Забоялись?.. А может, турки хитрят! Может, заманивают?.. Воротись, погляди ещё раз!

   — Ваше превосходительство, — несмело заныл сотник, — да нету там никого.

Броун презрительно покривил губы, перевёл взгляд на Себрякова.

   — Полковник, пошлите других казаков!

Себряков, краснея за трусость сотника, тряся чубом, глухо проронил: