Но оставил всё, что было приготовлено.

Обоз покинул Петербург 23 августа. Панины выехали на следующий день. Меняя на каждой станции уставших лошадей, проезжая за сутки до 130 вёрст, они 1 сентября прибыли в Москву.

Сюда же, в Первопрестольную, примчался с рапортом Долгорукова прапорщик Осипов. Князь доложил командующему, что расположил армию между реками Синюхой и Бугом, а главную квартиру поставил в деревне Добрянке.

Отдохнув в Москве несколько дней, Панины продолжили свой путь в Малороссию.

Почти две недели карета катила по скверным и унылым просёлкам. Ставшее серым и низким небо дохнуло осенней прохладой, засочилось моросящими дождями. Над скошенными побуревшими полями по утрам раскачивались зыбкие туманы, жёлто-красные леса сыпали опадающей листвой. В почерневших деревнях вязко тянуло навозом, хрипели на покосившихся плетнях петухи, вместо дороги — от избы до избы — синеватая грязь.

Утомлённая длинными перегонами, ночлегами в чужих домах, без привычных удобств, Мария Родионовна поскучнела лицом, захандрила, всё чаще прижимала кружевной платочек к слезливым глазам. Ещё в Москве она почувствовала, что понесла от Петра Ивановича своего первенца, и теперь опасалась, что её растрясёт на ухабистых дорогах.

Панин тоже встревожился за судьбу будущего наследника — приказал ехать медленнее, осторожнее. И, участливо поглядывая на жену, успокаивал:

   — Ничего, Маша, осталось недолго... Потерпи...

17 сентября в трёх вёрстах от Добрянки командующего встретил дежурный генерал-майор граф Христиан фон Витгенштейн с группой штаб-офицеров.

   — Коня! — коротко и хмуро бросил Панин, открыв дверцу.

К карете подвели статного темно-гнедого с подпалинами жеребца.

Пётр Иванович лихо, прямо с каретной ступеньки, уселся в седло, дёрнул поводья.

Последние вёрсты ехали не спеша. Панин почти всю дорогу молчал. Офицеры тихо переговаривались, обсуждая не то командующего, не то его жену, белевшую в каретном оконце любопытствующим лицом.

Вскоре показалась деревня, у которой в две линии выстроились пехотные и кавалерийские полки.

Сутуловатый Панин выпятил грудь колесом, ткнул каблуками упругие караковые бока жеребца, перешёл на рысь. Витгенштейн и офицеры скакали позади, ловко уклоняясь от летевших в них комьев грязи, срывавшихся с копыт коня командующего.

Навстречу Панину выехал Долгоруков, отрапортовал зычным, густым голосом... Ухнули, салютуя, пушки, пустив над полем пепельные плотные дымы... Дружно закричали солдаты.

Панин неторопливо объехал полки, обернулся к Долгорукову, бросил гнусаво:

— Довольно, князь... Устал я с дороги...

Август — сентябрь 1769 г.

Генерал-аншеф Голицын понимал, что, несмотря на покровительство Екатерины и благожелательное отношение к его персоне со стороны Совета, второе отступление армии вызовет в Петербурге неприятный отзвук и последствия для дальнейшей карьеры могут быть весьма плачевными. Приближалась осень, кампания заканчивалась, а он не только не прибавил славы российскому оружию, но и фактически сорвал утверждённый Советом план военных действий. Этого императрица могла ему не простить. И скорее от отчаяния, чем от храбрости, которой у него всегда недоставало, князь решил предпринять ещё одну, последнюю, попытку взять Хотин.

В середине августа, оставив полевые лагеря, он снова повёл полки к Днестру. Вот только путь к нему теперь оказался сложнее.

Узнав от пеших и конных лазутчиков о движении российской армии, Али-Молдаванжи-паша предусмотрительно переправил часть своего войска на левый берег Днестра, приказав остановить неприятеля на подходе к реке. Дважды — 22 августа и 6 сентября — турки отважно ввязывались в баталии с авангардом генерал-майора Прозоровского, но оба раза были разбиты и, поняв тщетность своих попыток, поспешили вернуться на правый берег. Едва они закончили переправу, как к Днестру подступил Прозоровский, а за ним — главные силы Первой армии.

Ближе к вечеру Голицын вместе с генералами выехал на поросший редким леском пологий берег Днестра, чтобы осмотреть войско Али-паши, густо теснившееся вокруг стен Хотина.

   — Оно даже к лучшему, что турки так стоят, — раздумчиво, ни к кому не обращаясь, сказал генерал-поручик Эссен, медленно скользя зрительной трубой по скопищу людей, лошадей, шатров, пушек, повозок. — Надобно подтянуть сюда батареи и всех разом накрыть.

Стоявший рядом Голицын навострил уши, быстро оценил разумность предложения, обещавшего крупный успех. А спустя некоторое время, сделав вид, что он не слышал слов генерала, громко объявил:

   — Али-паша плохой предводитель, коль расположил армию в таком беззащитном месте... Посмотрим, что останется от неё завтра.

И приказал скрытно, ночью, поставить напротив турок несколько батарей, чтобы поутру провести бомбардирование.

Артиллерийские команды успели к заходу солнца выбрать удобные позиции, обозначили пути подъезда к ним. После полуночи они аккуратно, стараясь не потревожить шумом покой турок, провели упряжки к назначенным местам и изготовились к стрельбе.

Нарождавшийся день вздрогнул от дружного залпа выдвинутых на берег батарей.

Застигнутые врасплох турки с криками метались между охваченными пламенем шатрами, сражённые горячими осколками, падали на сырую траву, а затем, бросив оружие, пушки, обозы, в панике побежали из лагеря в окрестные леса. Высыпавший на стены гарнизон Хотина, видя беспорядочное отступление везирского войска, также стал покидать крепость.

К наблюдавшему за расстрелом неприятеля Голицыну подлетел на коне неугомонный Прозоровский, воскликнул бодро:

   — Прикажете переправляться, ваше сиятельство?

Голицын, как обычно, заосторожничал:

   — Разведать надобно, князь... Посмотреть... Пошлите-ка казаков.

Несколько донцов, раздевшись донага, переплыли на другой берег Днестра. Через полтора часа они вернулись, доложили, что неприятель отошёл от крепости на три-четыре версты и разбивает новый лагерь.

   — Выдать лазутчикам по чарке водки! — изобразив на лице радость, приказал Голицын. Но армию переправлять не стал, продолжал держать её в бездеятельном ожидании.

   — Неужто опять отойдём? — зароптали генералы. — Опять страшится... Стыдно, господа, совестно-то как!..

Утром 9 сентября Голицын снова послал казаков на разведывание.

   — Дошли до самых ворот Хотина, ваше сиятельство, — доложили казаки, рассчитывая получить ещё по чарке. — Запертые они.

   — Турки где?

   — Нету, ваше сиятельство! Ни в крепости, ни в новом лагере нету.

   — Откуда про крепость знаете? Ворота же закрыты... Может, затаились где?

   — Так ведь ни голоса не слышно, ни скотины... Ушли турки, ваше сиятельство. Точно ушли!

Голицын схватил из рук адъютанта зрительную трубу, вдавил окуляр в глаз, долго рассматривал крепость.

«Никак, и впрямь ушли, — подумал он, всё ещё не веря в удачу. — На стенах пусто. И окрест никого...»

Он повернулся к генерал-поручику Эльмпту:

   — Начинайте, граф!.. С Богом!

1-й и 3-й гренадерские полки, слаженно сбежав к теснившимся у берега понтонам и лодкам, стали переправляться через Днестр.

Подошедшие первыми к крепости команды майора Врангеля, капитанов Стакелберга и Гензеля по длинным лестницам взобрались на стены, спустились вниз и, сбив засовы, открыли ворота.

Полки осторожно вошли в крепость.

Растекаясь ручейками по узким улочкам, гренадеры обшарили все казармы, казематы, башни и дома — крепость была пуста. Нашли всего несколько стариков турок, отказавшихся уйти с гарнизоном. Потупив выцветшие глаза, старики сидели рядком у стены мечети, на вопросы офицеров не отвечали.

Потерявший терпение Гензель закатил двум туркам свинцовые оплеухи, пригрозил пыткой.

Сплюнув в пыль тягучую тёмную кровь, один из стариков протянул односложно:

   — Яссы...