Была полная тишина, казалось таящая в себе угрозу.

...А в это самое время Иван Михеев стремительной походкой шагал в Тупиковый переулок, который был вторым от угла на улице Ствольной, подошёл к калитке с медной затейливой вывеской «Злая собака», сдвинул старую доску, засунул, с трудом правда, в образовавшуюся щель свою внушительных размеров ручищу; звякнула металлическая щеколда, калитка открылась.

Загремела цепь по проволоке, радостно взлаял лохматый пёс и, неистово крутя хвостом, кинулся к Ивану с объятиями.

   — Ладно, ладно, Полкан, — успокаивал собаку Михеев. — Очумел, что ли? С ног свалишь!

   — Тебя свалишь!.. — К нему от дома с тремя подслеповатыми окошками уже шёл молодой статный человек в офицерской шинели без погон, накинутой на плечи. Его чисто выбритое лицо светилось доброжелательностью. — Как раз самовар вот-вот закипит. Погоняем кипяточку. И порошок сахарина имеется.

Это был Павел Сергеевич, комендант Тульского арсенала.

   — Кто у тебя сегодня в карауле? — сразу приступил к делу Михеев. — Необходимо, чтобы были только наши...

   — Не тарахти, не тарахти! — перебил Сергеев. — Давай в дом, за самоваром обо всём поговорим. Я уже в курсе. У меня человек от Каминского был.

...В пять часов вечера, после доклада Максимовского и дебатов по резолюции о власти, предложенной фракцией большевиков, которую зачитал Каминский, на заседании Тульского Совета был объявлен перерыв на тридцать минут.

В маленькой комнате за сценой собрался весь комитет тульской большевистской организации. Теперь в нём было около трети новых товарищей, недавно избранных. Первые мгновения — толкотня, все говорили разом... И в хаотическом, нервном, воспалённом разговоре прошли почти все полчаса. Вдруг кто-то сказал:

   — Посмотрите в окно!

Окно под углом смотрело на далёкий берег Упы, и сейчас над рекой и над Заречьем странно, неестественно очистилось небо, ставшее зловеще фиолетовым, по нему неслись разорванные, клочковатые тучи, и сквозь них, над самым краем земли, вернее, над низкими, путаными зареченскими крышами стояла, то возникая на фиолетовом холсте, то исчезая в топких тучах, но всё равно просвечивая сквозь них, большая белая луна с левым замутнённым, как бы выщербленным краем.

   — Какое-то библейское небо, — сказал Александр Кауль.

И неожиданно стало тихо.

В этой тишине, казалось наполненной электрическими разрядами, прозвучал высокий нервный голос:

   — Я должен сделать заявление!..

Все оглянулись на голос.

Пётр Вепринцев, служащий конторы оружейного завода, совсем недавно принятый в партию и введённый в комитет как представитель трудовой интеллигенции, высокий, худой, сейчас с пылающим от смущения и решительности лицом, повторил в полной тишине:

   — Я должен сделать заявление... От себя... И ещё... Нас пятеро. Кроме меня, Найденкин, Лобанов, Орлов...

   — Что за заявление? — перебил Каминский.

   — Мы против перехода власти в руки Советов, — уже твёрдо, убеждённо сказал Вепринцев. — Мы не справимся! Получается, мы против всех революционных сил России. Действительно может начаться гражданская война. А это...

   — Что? — резко, яростно перебил Григорий Каминский. — Вчера мы на общем собрании приняли решение... А сегодня... Это — предательство! Удар в спину! Я требую, чтобы вы немедленно отказались... — Ему не хватало слов. — Если вы с нами...

   — Я не могу отказаться от своих убеждений, — сказал Вепринцев. — И если так ставится вопрос... Я выхожу из партии.

Уже несколько секунд требовательно звенел колокольчик председательствующего.

   — Ладно, — проговорил Каминский, стиснув зубы, — пошли. Потом разберёмся...

...Зал по-прежнему был переполнен.

   — Слово предоставляется от блока фракций меньшевиков и эсеров, — сказал Вепринцев, когда собравшиеся в Народном доме наконец угомонились, — товарищу Дзюбину.

Сергей Родионович поднялся на трибуну.

   — Итак, — начал он спокойно, сдержанно, но нервное напряжение оратора мгновенно передалось залу, — резолюция, предложенная большевиками о переходе всей власти к Советам, оглашена. Прежде чем будет зачитана резолюция блока меньшевиков и эсеров, я имею честь сделать заявление от комитетов партии социалистов-революционеров и меньшевиков... Товарищи! Товарищи по борьбе за свободную Россию! Нас приглашают поддержать переворот в Петрограде, утвердить единоличную власть большевиков, которые с первого дня встали на путь насилия...

Каминский вскочил со своего места в президиуме, крикнул:

   — Революция всегда насилие по отношению к свергнутым классам!

В зале поднялся шум, движение зыбью прокатилось по рядам.

И в это время из-за кулис появился молодой человек в чёрном парадном костюме, за спинами президиума. быстро подошёл к Дзюбину и передал ему записку, что-то шепнув на ухо.

   — Простите, Константин Александрович. — Дзюбин повернулся к Восленскому. — У меня экстренное сообщение. Только что из Москвы передано по телефону в редакцию «Голоса народа». — Мгновенно стало тихо. Дзюбин развернул записку и прочитал: — «Всем! Всем! Всем! Положение в Петрограде. Войсками комитета «Родина и революция» освобождены все юнкерские училища, казачьи части, занят Михайловский манеж, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята телефонная станция и стягиваются силы для занятия оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института, последних убежищ большевиков...»

В разных концах зала загремели аплодисменты, послышались протестующие возгласы, крики «Ура!» и «Позор!». Многие повскакивали с мест, всё смешалось...

Константин Александрович Восленский звонил в колокольчик.

Зал не мог утихомириться несколько минут.

Дзюбин читал дальше:

   — «Всем военным частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры и желающим послужить делу революции и свободы, приказываем немедленно стягиваться в Николаевское инженерное училище и Инженерный замок. Всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечёт за собой принятие самых решительных мер. Председатель Совета республики Аксёнов. Председатель комитета «Родина и революция» Гоц...»

У Константина Александровича Восленского, всё ещё стоявшего за столом президиума, вырвалось:

   — Слава тебе, Господи!

А Дзюбин повысил голос:

   — Господа! — Он поправился без всякого смущения. — Товарищи! Вторая телеграмма из Москвы. — Голос Сергея Родионовича звучал торжественно: — «Кремль в руках юнкеров. В центре, на Пресне, в районе Патриарших прудов — ожесточённые бои. Правительственные войска теснят большевиков!»

Странно — после этого сообщения в зале сохранялась полная, казалось, тяжёлая тишина.

В президиуме поднялся Григорий Каминский, отбросил рукой прядь волос, упавших на лоб; лицо его было мертвенно-бледным. Ольга Розен не отрываясь смотрела на него, чувствуя, как холодеют кончики пальцев, и не осознавая, что такая же бледность заливает и её лицо.

   — Что же. — Голос Каминского был полон горечи и сарказма. — Как тут было правильно сказано... Что же, господа, гражданская война? И кто её развязал? Кто выступил против народной власти? Большевики?

   — Да! Большевики! — раздался голос из зала.

   — Полно! — продолжал Каминский. — Я думаю, здесь всем понятно, чьи интересы защищают так называемые правительственные войска!

   — Они защищают революцию и демократию от деспотии однопартийной власти! — опять закричали из зала.

   — Сейчас на улицах Петрограда и Москвы, — твёрдо и, казалось, спокойно говорил Григорий, — льётся русская кровь... И эта кровь на совести тех, кто предал интересы восставшего народа! А разве в деревне по вине Временного правительства, по существу, не идёт гражданская война? Кто от пробудившегося крестьянства военной силой защищает интересы помещиков и прочих землевладельцев?

   — В этом виноваты вы, — повернулся к Каминскому Восленский. — Именно большевики провоцируют несознательные слои крестьянства на бунты и погромы!