— Я думал об этом, — ответил Наум Александрович. — Только Ваня здесь. Может быть, ещё свидание дадут...

   — Не дадут, — перебил Григорий. — Вчера всё узнал. Его уже нет в Сосновицах. Увезли в Минск. Никому из наших товарищей связаться с ним не удалось. Его в одиночке содержали и одного выводили на прогулки. Маме обо всём этом лучше не говорить.

   — Согласен. — Наум Александрович задумался. — Тогда вот что. У меня как раз отпуск. Есть в Поронине знакомый крестьянин, пан Домбровский. Дом у него большой, сад. Давно на лето к себе зовёт, приезжайте, говорит, всей семьёй. А места там — только больную душу лечить. Да и вы все отдохнёте. Как тебе такое предложение?

   — Я обеими руками «за». Лишь бы мама согласилась.

   — Если мы все «за», — сказал Каминский-старший, — она согласится.

Лето 1913 года выдалось дождливое, пасмурное, редко выпадали солнечные деньки, но всё равно — правы оказались Наум Александрович и Григорий: в Поронине Екатерина Онуфриевна ожила, как бы очнулась, посветлело лицо, чаще теперь слышался её смех. Об Иване однажды за ужином Екатерина Онуфриевна сказала:

— Сон видела. Идёт Ванечка по лугу, трава высокая, цветы, бабочки порхают. А он весёлый, в рубашке белой-белой, как тутошние крестьяне носят. Хороший сон, вещий. Чует моё сердце: скоро вернётся к нам Ванечка, вот увидите!

Никто её, конечно, разубеждать не стал.

Дом пана Домбровского был деревянным, просторным. Каминские занимали две комнаты и террасу, из окон открывшая величественный вид на Татры, и горный пейзаж наверняка врачевал душу, особенно в вечерние часы, когда все собирались за чаем и было видно, если распогоживалось, как за горы, покрытые лесом, садится оранжевое солнце, окуная мир в волшебное, нереальное освещение.

Поронино было большой деревней, населённой гуралями. Так называли польских крестьян — горных жителей. Незатейливый деревенский быт, чистейший воздух, пропитанный запахами татрских лесов. Соломенные крыши, босые женщины и детишки, степенные мужчины в неизменных белых суконных штанах и таких же накидках. Мычание коров, петушиная перекличка, струи неторопливого дыма из труб по ранним утрам и вечерам.

Наум Александрович и Григорий (Клава больше занималась домашними делами) старались почаще уводить Екатерину Онуфриевну на дальние прогулки — в горы, к озёрам, в соседние деревни.

Впрочем, скоро в этих прогулках сопровождал Екатерину Онуфриевну только муж — у Григория появились новые заботы и интересы...

Дело в том, что через Поронино, а дальше Краков, шла из Закопане железная дорога на Варшаву и далее — в Петербург. В Поронине было почтовое отделение, и по утрам и вечерам к поездам, доставлявшим почту и свежие газеты, собирался на станцию прелюбопытный народ, спешивший поскорее узнать последние новости из двух столиц.

...Ещё в Сосновицах местные социал-демократы дали Григорию Каминскому несколько рекомендательных писем «к своим» — в Поронине, соседнем Закопане, даже в Кракове (вдруг случится и там побывать).

Было у Григория письмо к Борису Вигилёву, человеку, как потом оказалось, удивительному. Русский эмигрант, убеждённый сторонник большевиков, Вигилёв происходил из семьи революционной в прямом смысле слова: его старший брат погиб в тюрьме, сестра умерла в ссылке, вот тогда их отец вынужден был оставить Москву, приехать в Вильно. Борис попал в среду польских социал-демократов, легко и с удовольствием овладев польским языком.

В 1904 году Борис Вигилёв на IV Объединительном съезде РСДРП представлял виленскую партийную организацию, вернувшись со съезда, угодил в тюрьму, где заболел туберкулёзом. Освобождение, поездки для лечения сначала в Финляндию, потом в Италию, на Капри; там жить случилось по соседству с виллой Максима Горького. Вернувшись в Польшу, Борис оказался в Кракове, закончил филологический факультет Ягеллонского университета.

Болезнь лёгких привела Вигилёва на постоянное жительство в Закопане. Свободно, как бы само собою, усвоил он местные обычаи (видно, таково было свойство его натуры), превратился в типичного жителя Галиции, навсегда полюбив чудесный горный край. Борис стал страстным почитателем Татр, геологию которых скрупулёзно изучал — в ту пору эти таинственные горы были ещё мало исследованы. Собирал он также изделия местных мастеров, и дом его постепенно превратился в своеобразный этнографический музей; им была создана первая здесь метеорологическая станция.

Но и общественную, политическую деятельность не оставил Борис Вигилёв: в его небольшом скромном домике на улице Сенкевича в Поронине, в котором он поселялся на весну и лето, постоянно собирались и местные социал-демократы, и русские политические эмигранты; бывали здесь и проводившие отдых в горах польские писатели Стефан Жеромский, Ян Касирович, Владислав Оркан, Анджей Струк.

Всё это о Борисе Вигилёве Григорий узнал позже, когда они стали, несмотря на разницу лет, друзьями.

А началось всё с их знакомства на станции Поронино, возле почтового отделения, где оба дожидались вечернего поезда из Петербурга. Когда Григорий узнал, что высокий худощавый человек с бледным нервным интеллигентным лицом, которое окаймляла рыжая бородка, и есть пан Вигилёв, он ему тут же передал, представившись, рекомендательное письмо.

Прочитано оно было мгновенно; быстрый изучающий взгляд карих глаз, исполненный доброты, крепкое пожатие немного влажной руки.

   — Прекрасно, Гриша... Вы не возражаете, если я к вам без отчества?

   — Да ради Бога! — Каминский невероятно смутился: его ещё никто и никогда не величал по имени и отчеству.

   — Вот что... — Вигилёв внимательно осмотрел публику, собравшуюся в ожидании поезда. — Вам непременно и срочно надо познакомиться с одним человеком. А он, похоже, не приехал из своего Белого Дунаеца.

   — Как не приехал? — не понял Каминский.

   — Да на велосипеде! — засмеялся Вигилёв. И немного задумался. — Поступим так. Завтра он обещал у меня быть. У нас шахматный турнир. Приходите и вы, познакомлю.

Уже слышался шум приближающегося поезда.

   — Часика эдак в три. Улица Сенкевича, двенадцать. Договорились?

   — Договорились.

Жаркий паровоз, окутанный паром и грохотом, тормозя, плыл мимо платформы.

«Надо было спросить, с кем он хочет меня познакомить», — подумал Григорий Каминский, устремляясь, как и все тут собравшиеся, к почтовому отделению: свежие петербургские газеты расхватывали быстро.

...Следующий день, двадцать седьмое июля, капризничал: то солнце, то порывистый ветер, вместе с ним тучи, брызгавшие внезапным тёплым дождём. И опять солнце, чистая голубизна неба, всё мокро, зелено, сверкает; на вершинах Татр сидят тяжёлые облака с фиолетовыми ажурными краями.

В доме на улице Сенкевича, двенадцать, Григорий Каминский появился ровно в три часа, и хозяин, Борис Вигилёв, встретил его у калитки:

   — Добрый день, Гриша! Вы точны, что весьма похвально. Идёмте, идёмте! Мы вас ждём!

Вигилёв провёл Григория через небольшую террасу; за неплотно прикрытой дверью в комнату слышались возбуждённые мужские голоса.

Непонятное волнение охватило Каминского. Волнение, предчувствие. Предчувствие важнейшего события в его жизни...

Он оказался в просторной комнате. Большой круглый стол, заваленный книгами и газетами, шахматная доска с хаосом фигур. На диване, в креслах — несколько мужчин... но взгляд Григория как бы помимо его воли приковал человек, который склонился над шахматной доской. Коренастая фигура, пиджак накинут на плечи, белая рубашка, чёрный галстук. В момент, когда Вигилёв и Григорий появились в комнате, он оторвался от шахмат, вскинул лысеющую голову. Огромный мощный лоб, чётко очерченные скулы, резкий прищур глаз, которые прямо, изучающе смотрели на Григория.

   — Это и есть тот самый Гриша Каминский. Знакомьтесь, Владимир Ильич.

«Ленин!» — ахнул про себя Григорий, сказав всей комнате осипшим голосом: