— Счастливчик! — Родос завистливо вздыхает. — Прямо-таки головокружительная карьера... А теперь вернёмся к двадцать девятому году. Вы — председатель Колхозцентра. Раскрою вам один секрет. Тем более дальше камеры... Впрочем, скоро узнает вся страна. Ваши вдохновители и сообщники арестованы.
— Не понимаю... — Липкая неотвратимая безысходность серо-зелёного болотного цвета погружает в себя сознание и волю. Волю к борьбе.
— Вы недооцениваете силу и проницательность органов государственной безопасности, Григорий Наумович, — возбуждённо, еле сдерживая азарт, говорит Родос. — Враг народа Бухарин, как всем известно, арестован раньше. Теперь — его сообщники. Правотроцкистский заговор раскрыт! Надеюсь, вы не станете отрицать, что были тайным членом этой преступной группы? В частности, во время коллективизации вы выполняли директивы Бухарина, цели которых теперь хорошо известны. А именно: оставить в деревне кулака, чтобы потом, опершись на него, низвергнуть колхозный строй. То есть вы оказали ожесточённое сопротивление линии Ленина — Сталина на уничтожение кулачества как класса.
— У Владимира Ильича, — перебивает Каминский, — нет тезиса об уничтожении! Только вытеснение кулака экономическими средствами.
Похоже, Борис Вениаминович Родос не слышит — он продолжает ровно, с явным удовольствием:
— Вы всячески вставляли палки в колеса проведению стопроцентной коллективизации в деревне. Препятствовали кратчайшим срокам её проведения, установленного партией. Мы располагаем неопровержимыми доказательствами вашей преступной деятельности. И поэтому, Григорий Наумович, чистосердечное признание, сотрудничество с нами... Итак, первый вопрос: когда, в какой форме, через каких лиц вы получали директивы Бухарина, направленные на подрыв колхозного строительства?
«Значит, вот в чём вы обвиняете Николая Ивановича!..» — думает он в безысходной тоске.
Из теоретического наследия И.В. Сталина: «Некоторые деятели зарубежной прессы болтают, что очищение советских организаций от шпионов, убийц и вредителей, вроде Троцкого, Зиновьева, Каменева, Якира, Тухачевского, Розенгольца, Бухарина и других извергов, «поколебало» будто бы советский строй, внесло «разложение». Эта подлая болтовня стоит того, чтобы поиздеваться над ней, — кому нужна эта жалкая банда продажных рабов, какую ценность она может представлять для народа и кого она может «разложить»? В тридцать седьмом году приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали советской власти девяносто восемь и шесть десятых процента всех участников голосования. А выборы в Верховные Советы союзных республик в 1938 году? Они дали советской власти девяносто девять и четыре десятых процента. Где же тут признаки «разложения» и почему это «разложение» не сказалось на результатах выборов, хотя накануне были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги?»
— ...Значит, вот в чём вы обвиняете Николая Ивановича... — вырывается у него.
— Не только в этом. — В голосе Родоса возбуждение. — Но... Говорите, говорите! Это уже нечто! Косвенное подтверждение... Сочувствие врагу народа и сообщнику... Ну же, Григорий Наумович! Будьте благоразумны! Где? В какой форме? Через каких лиц? Фамилии! Фамилии!
— Я отказываюсь отвечать на любые вопросы, — твёрдо, внешне спокойно говорит Григорий Наумович Каминский. — Я заявляю, что обвинение, предъявленное мне, так же как и обвинение товарищу Бухарину, является гнусной клеветой, чудовищным наветом.
Родос вскакивает, кружит вокруг своего стола и табурета, на котором сидит Каминский, срывается на гневный крик, и этот гнев он явно распаляет в себе:
— Ты будешь отвечать, собака! Ты скажешь всё! — Он делает знак, и железные, беспощадные руки срывают Каминского с табурета, держат за плечи, дыша с двух сторон водочным перегаром и воняя псиной. — Через полчаса я повторю вопросы. А чтобы тебе, фашистский лазутчик, легче вспоминалось, предлагаю начать с осени двадцать девятого, когда ты, троцкистская сволочь, приступил напрямую к своей подрывной деятельности. Напомнить? Чаловский район. Ты шантажом и угрозами склоняешь на свою сторону секретаря партии Воронкова... Кстати, он арестован, даёт показания. У тебя предстоит с ним очная ставка...
(...И через несколько дней «очная ставка» состоялась. Перед Каминским возникла серая, казалось, бесплотная тень, на зеленоватом лице мерцали безумные глаза, ничего не было в этом трупе от Семёна Ивановича Воронкова. Тень послушно, спеша, тусклым бесцветным голосом отвечала на вопросы Родоса: «Так точно, завербовал... Сорвать коллективизацию... Оставить всех кулаков... Вооружить подкулачников... Личное указание гражданина Каминского отравить обобществлённый скот...» И из беззубого, окровавленного рта летели ошмётки розовой пузырящейся слюны).
— Что ещё напомнить? — Родос стоит перед Каминским и часто дышит, как будто только что убегал от кого-то. Нет — гнался за жертвой. — Заступничество за кулака Заикина? Вроде бы частность, знакомый... Бывает. Но рассчитано точно! Дальше — цепная реакция: целые деревни Чаловского района отказываются вступать в колхозы. Пришлось применять чрезвычайные меры. Ладно. Всё! Полчаса тебе на то, чтобы собраться с мыслями. Фамилии! Больше фамилий! Мальчики помогут...
Его тащат по каменному полу. Скрежет железной двери. И, прежде чем захлопывается её пасть, успевает прозвучать голос следователя по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса:
— Голову берегите! И правую руку! Эти детали нам ещё пригодятся!..
...Через два часа в одиночную камеру внутренней Лубянской тюрьмы два охранника и дежурный по этажу внесли то, что несколько месяцев назад было сорокадвухлетним мужчиной, красавцем, богатырём, полным силы, казалось, неиссякаемой жизненной энергии, постоянной жажды деятельности — то, что составляло физическую и духовную суть наркома здравоохранения Советского Союза Григория Наумовича Каминского. Сейчас это было грудой истерзанного, искромсанного тела, сгусток разрывающей боли, в которой тонуло сознание.
Его кулём свалили на железную солдатскую койку, на серое жёсткое одеяло.
— Ничего, — сказал над ним голос, в котором не было никаких чувств, — через пару дней будете как огурчик.
И это было правдой, жуткой правдой. Не как огурчик, конечно, но через двое суток могучий организм — не без помощи врача, огромного лысого детины с волосатыми холодными умелыми руками, который всё делал молча и на вопросы не отвечал, — восстанавливал силы. Для очередного «допроса».
Грохнула дверь, проскрежетал ключ в замочной скважине.
Тишина.
Григорий Наумович медленно, с неимоверным трудом повернулся на бок, на кратчайшее мгновение теряя сознание от боли, в которой он перемещался, как в тяжёлой тёмной воде.
Отодвинулся к стене, ощутив измученным телом её смертную прохладу. Но сейчас эта прохлада была приятна.
«Вот тебе место, Надя. Садись со мной рядом».
Жена Надежда возникла из беспощадного света яркой электрической лампочки под потолком, из стен, выкрашенных ядовитой зелёной краской, из спёртого воздуха камеры и, нежная, любимая, скорбящая и тихая, садилась рядом с ним на кровать.
Он видел её — лицо, обращённое к нему с успокаивающей улыбкой, такой знакомый — единственный — наклон головы. И знал: только обнять нельзя Надю — рука пойдёт через пустоту...
Уже месяц, наверно, она приходила к нему после каждого «допроса» — утешала, расспрашивала, они говорили — невероятно! — даже спорили... И силы, воля к борьбе восстанавливались в нём.
Её лёгкая рука легла на висок с судорожно, пульсирующей жилкой.
«Тебе сейчас станет лучше».
«Спасибо, любимая!»
«И что сегодня?»
«Я принял решение: не отвечать ни на один вопрос. Больше не отвечать...»
«И не ответил?»
«Не ответил...»