Иван терпеливо сносил всю эту дурь — видать, она его потешала, потому что лицо его, отекшее и очерневшее от хмеля, от бессонницы, от злобы, нет-нет и вздрагивало от набегавшей улыбки.

Он все еще был полураздет, босой, сидел перед изразцовой печью, зябко прижимаясь к ней спиной, ел квашеную капусту и прихлебывал клюквенный квас. Глиняный квасной кувшин приманчиво запотел — должно быть, княжеские ключники вынули его прямо из погреба, со льда, и Левкий, соберясь с духом, попрошайнически заглядывался на него, не смея, однако, испросить у Ивана и глотка. Иван делал вид, что не замечает жаждущего взора Левкия, но вот, что-то надумав, он протянул кувшин Ваське, заботливо сказал:

— Остуди святого отца…

Васька не понял, тогда Иван встал, забрал у него кувшин, подошел к Левкию и, оттянув сзади его рясу, вылил ему за ворот весь кувшин.

Левкий выпучил глаза, искорежился — будто посаженный на кол, а Васька, заботливо поглаживая его настобурчившуюся спину, ласково приговаривал:

— Не все с плясцей, ин и с трясцей!

Наконец Левкий пролепетал:

— Ах, славно… Еще б кувшинчик, государь! Враз бы вся замраченность вышла. — Но, не будучи уверенным, что Иван примет его слова как шутку, тут же оговорился: — Точию пошто, государь, омовение паче возлияние! Все едино на небеси, как писано, более радости будет об едином грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведных!

— Люблю тебя, поп, — мягко сказал Иван, — потому уважу, пошлю Ваську за мальвазией в княжий погреб. А ты бы поусердней чел жития.

Ваську отправили за вином, а Левкий старательно задвигал желтым пальцем по строчкам патерика:

— …Но не любил он мирской славы, видя в ней вред для души… И стал помышлять, како бы удалитися от людей, вспоминая слова пророка Давида: «Далеко удалился бы и водворился в пустыни, уповая на бога…» Таче постоянно размышляя, пришед он к наставнику своему Сергию… поклонишася ему до земли и, обливая слезами ланиты своя, исповедал ему своя помыслы… и просил у него благословения удалитися в пустыню. Преподобный Сергий Радонежский прозрел разумными очами, что он есть сосуд, исполненный святаго духа… благословил его, преподал ему наставления, яко пребывать в пустыне, и отпустил его с миром. Приняв от преподобного благословение, блаженный Сергий Нуромский возрадовася и тайно ото всех пошед в пустыню. Полетел он духом, яко птица во гнездо свое… и искал он места, где бог ему укажет, не имея с собой ничего, опричь души и тела…

Иван вдруг заговорил, перебив Левкия:

— Так и мне надобно… Бросить все и удалиться от людей! Не зреть их, не чуять даже духа их! Уйти прочь, не имея с собой ничего, опричь души и тела. Пошто мне мир сей?.. И тщание мое, и воля над людьми, которые смрадней смрада? Душа моя в огне… И в том же смраде! Распяли ее люди на кресте, который сотворили из смрада своего! И принял я крест сей, бо мнилось поначалу — священ он и подвигаюсь на священное, взяв в руки посох пастыря. На царство венчался, також мнил — благодеяниями щедро племя людское, и зло не правит им! Пошто бы мне место свое освящать, коль не с добром к добру стремился?! Коли б со злом, так не брал бы в святители господа… Дьявола бы покликал, ему бы заклался душой!.. И не горела бы она у меня, не мучилась своим страшным крестом, выданная мною на поругание смради! Узнал я, поп, мир сей и племя его людское… Чернобылье то!

— Истинно, государь, — чернобылье! — с омерзением искривился Левкий. — Точию не в бег от него пускаться, а оболчиться во оружие супротив него. Во оружие гнева — и терзать, терзать, терзать! Душу свою отмсти, государь! Господь наш, Иисус Христос, також готовит месть свою роду людскому. Писано: «Се грядет со облакы, и узрит его всякое око, и те, иже пронзили его, и возрыдают пред ним племена земные».

— Люблю тебя, поп… Хоть и тянешь ты мою душу в бездну. Ты також чернобылье, толико во много-много раз ядовитей, и оттого ты уже не вреден мне, а полезен.

— Спаси тя бог, государь, — польщенно осклабился Левкий.

— Полезен тем, что яд твой не смрадит, а убивает, — жестко прибавил Иван.

Вошел Федька Басманов, сказал, что явился воевода охоронного полка Зайцев и на очи просится.

— Что ему? — насупился Иван.

— Что?! — Федька ехидливо перекорчил лицо. — Должно быть, чести ищет!

— То не дурно! — уничтожающе глянул на Федьку Иван. — Пусть войдет.

Федька хмыкнул, отворил дверь, впустил Зайцева. Воевода поклонился.

— Доброго утра, государь!

— Где ему быть добрым, — буркнул Иван, — коль спозаранья докучать починаете.

— Прости, государь, — повинно преклонил голову Зайцев. — Твоим указом припужался — с важным делом не коснеть.

— Говори…

— Так что, государь, лихо охоронникам твоим от старицких доможиров. Избяного опочива нам не дадено… Ютят нас по чуланам, да по сеням, да по анбарам холодным… Корм нам положен неуедный… От того корма тоска утробная, и полчане твои опростались черевами. Я ин к пиру вечор не пошел: ходил ублажал их терпеть, покуда тебе не пожалуюсь.

— Славно, славно Старица нас жалует! — сверкнул глазами Иван. — Может, мне еще за пир вчерашний братца моего возблагодарить?! И за капусту сию?! — Иван схватил миску с капустой и швырнул ее под порог.

— А Васьки, дьявола, все несть… — вдруг жалобно и сокрушенно вымолвил Левкий и праведнически посмотрел на Ивана. Иван медленно перевел тяжелый взгляд на Левкия и вдруг захохотал, запрокидывая в изнеможении голову.

— Должно, девок мнет в подполу, рабичич! ¹²⁴ — чуть переждав хохот Ивана, вновь промолвил сокрушенно Левкий. — Велел бы ты его выхолостить, государь. Вкусил уж он свое, а прилежней станет, как без мошонки останется.

— С Васькой мы еще расправимся, — сказал весело Иван. — Дай мне раздумать, како охоронникам моим обиду уважить.

— Пусть сами все изымут, — сказал Левкий. — По воле своей! Спусти их на старичан, ибо писано: «Неже избегнут воздаяния за неправду свою?»

— Пусть будет так, — кивнул головой Иван. — Уразумел, воевода? Я ныне в объезд отъеду, а вернусь — так не было бы обид у моих охоронников!

— А Васьки, ирода, все несть! — взныл в нетерпении Левкий. — Высечь надобно дьявола!

— Сыщи-ка, Басман, его, — кивнул Федьке Иван.

Федька лишь намерился ступить на порог и столкнулся с Васькой. Васька весело поклонился, понес кувшин к столу, поставил его на стол, с довольнцой похвастал:

— Выискал я мальвазию! Хитро припрятано, ды я выискал!

— А лжив ишь, дьявол! — сощурился Левкий. — Девок мял в подполу. Аз упросил государя высечь тя, балахвоста! Бысть те ноне драным!

— Помил, святой отец, — обиделся Васька. — Видит бог!.. Дюжину бочек обсуслил, покуда мальвазию выискал. Государь!.. — стал перед Иваном на колени Васька. — Коли вру, так хоть печкой подавиться!

День был ясный, спокойный, полный капели и первого мартовского тепла. В белесом, глубоком небе виднелись редкие прожилки облаков. Солнце настойчиво лезло ввысь и увязало в густой голубизне, не осиливая ее.

На старицком подворье снег поутаял, исчернел… Заканчивалась санная пора, но в объезд по уделу царь еще собирался ехать в санях. Четыре тройки выстоявшихся санников ¹²⁵ дожидались у крыльца…

Челядь неотступно, с самого утра, стояла по своим местам, дожидаясь выхода царя, но вот уже приближалась пора обедни, а царь все не выходил — кутил в своей опочивальне.

Васька Грязной успел уже с десяток раз смотаться в винный погреб… Ключников княжеских и слуг, приставленных прислуживать царю, Васька поразогнал — сам прислуживал!

Старицкие челядники сторонились Васьки: и честь ему боялись оказывать, чтобы не навлечь на себя немилость своих хозяев за угодничество перед их бывшим холопом, и от открытого непочтения удерживались — все-таки царский служка, любимец, и бог весть чем придется расплачиваться за непочтение к нему: ладно, если шкурой, а если головой? А Ваське и это нравилось: холопья душа его, выпестованная на псарне, была не больно привередлива, хоть и поднабралась чванства в царском дворце.