— Вон чадь за тя како стоит! — сказал с восторгом Левкий. — Любезен ты им! Кликни их на ворогов своих!

— Я б царство оставил, коли был бы народу своему постыл, — напыщенно сказал Иван и, словно устыдившись этой напыщенности и неискренности или почувствовав, что они унижают его в глазах присутствующих, снова развернул недочитанный свиток. Дочитав его, сказал Левкию:

— Митрополит грамоту благословенную дослал… Надо бы нам в Кириллов иль Троицкий монастырь милостыню послать с просьбой молиться о наших победах. Куда пошлем?

— Пригоже в Соловецкий, к Филиппу… Должно исправит обедни и молебны Филипп. Истовый служник!

— К Филиппу пригоже, да пути туда месяц. Пошлем в Кириллов.

— Три рубли пошли да грамотку в целый лист! Щедрое слово царское дороже серебра!

— Нет! Пошлем семь, а грамотку — скупо, как от Казани слали… Не в пользу пред чернцами разглаголивать!

— Бысть якоже повелел еси! — сказал Левкий и, неохотно осунувшись с сундука, поволочился к двери. — Сребро отсыпет кто ж гонцу? — спросил от порога.

— Сам и отсыпь! — недовольно бросил Иван.

— Милуй, господе… дева святая и Никола-угодник! — праведнически прижал к груди руки и закатил глаза Левкий. — Идеже сыскать мне селику мошну? Солнце преложится во тьму и луна в кровь, преже обрящется се гобезие ⁷⁰ во мне!

— Заскряжничал поп, — сказал Иван Владимиру. — Писание помянул!.. Второго дня от меня перстень с яхонтом пристяжал, а Лазарем прикидывается!

— Перстень — дар, государь! То мне в радость, а не в мошну!

— Вот лис! Ладно, мы с братцем складемся на молитву о воинстве нашем.

— Дозволь мне своею казной отдать сию милостыню! — попросил Владимир. — На святое дело — мне в радость!

— Ну изволь, братец, изволь, — согласился Иван.

Владимир поклонился Ивану и ушел вместе с Левкием.

— В оторопи князь, будто кипятку хватил, — с насмешливой подозрительностью сказал Темрюк, лишь за ними затворилась дверь. — С чего бы сие? Уж не притаил ли чего за душой да страшится теперь за свою утайку?

— Тебе что за дело до его души? — резко сказал Иван, распечатывая грамоту под черной печатью. Черными печатями скреплялись грамоты Посольского приказа. — Не на Ваську — на царский род умышляешь! Может, завтра еще моей души домогаться станешь? Смел больно стал! Из крина ⁷¹ поди, набрался смелости?!

Темрюк затаился под стеной, как опроказившийся щенок, настороженно следя за Иваном, который медленно раскручивал грамоту и, казалось, ждал от Темрюка то ли оправдания, то ли просьбы о прощении, но Темрюк молчал — он не посмел даже просить прощения.

Грамота первой же строкой захватила Ивана… Висковатый писал ему об известиях от Нагого, который доносил из Крыма, что встретили его в Бахчисарае хорошо, и когда он шел к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой. Ни встречники, ни придверники о пошлинах не поминали, и мурзы, и беи посохов перед ним не метали, а кто метнул, он того посоха не переступал, дабы не давать лишних подарков, кроме тех, что были посланы с поминками. Еще Нагой доносил, что как раз в его приезд в Бахчисарай пришли от польского короля большие поминки — тридцать шесть телег со всякою рухлядью и что хан стал торговаться с королевскими послами, говоря им, что у него сидит московский посол, приехавший просить мира, и если король не станет ему слать вдвое от того, что прислал, что он замирится с московским государем и будет вместе с ним Литву воевать. «А ему, Нагому, — писал Висковатый, — через те королевские подарки хан рек: «Король мне дает казну и поминки ежегод, а государь ваш со мной бранится и казны и поминков, как было при прежних государях, не посылывает. Ежели государь ваш хочет со мною дружбы, то пусть дает мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну дает же, что мне король дает, да и сверх королёвой казны поминки дал бы, а ежели не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королёву казну для чего терять?»

«Ах, Гирей-бусурман! — отвлекся Иван на минуту от грамоты. — От короля поминки достал, теперь от меня достает, чтоб прикласть да расчесть: кто щедрее — с тем и мир ладить. Что-то ты возречешь, бусурманин, коли прознаешь про Полоцк? Королю твоему — то уж верно — не до поминков станет!»

«Нагой хану отвеша, — принялся дальше читать Иван, — как велено было по указу нашему и по памяти ⁷², ему приданной, так рек: «Государю моему казны к тебе не присылывать, и в пошлину государь наш никому не дает ничего. Государь наш дружбы не покупает. Станется между вами доброе дело, так государь наш тебе за поминки не постоит». На том ответе, — писал далее Висковатый, — мы, государь, пред ханом в твердости постояли и честь государскую соблюли, како достойно нам соблюдать, всея Русии самодержцу, царю казанскому и астороханскому и иных многих земель государю, обаче, государь, стоять нам на том неотступно не годно, понеже пишет Нагой, что прослышал он от ханских людей, что турский хункер ⁷³ присылывал осенью к Девлет-Гирею чауша с наказом к весне запас готовить и лошадей кормить, а на весну идти на Асторохань. Нам от того хана отворотить надобно всякими пригодами ⁷⁴, да чтобы на мир затравить, покуда хан любезнив подаркам, нарядить Нагому сулить хану поминки и слать те поминки с послами непременно».

Иван обозлился на совет Висковатого, отшвырнул грамоту, но, подумав немного, снова принялся за нее, нашел то место, где Висковатый писал о присылке к Девлет-Гирею турецкого посланника, перечитал и, пересиливая уязвленное самолюбие, подумал: «Твоя правота, дьяк Михайлов… Умен ты, дьявол! Хоть секи твою башку — так умна. Купят тебя мои враги — в самое сердце нож воткнешь! Пожалую я тебя поместьями Шаховского, токмо все одно верность не купишь! Кабы душу твою я так разумел, как разумею твой ум! Душой ты не убог — токмо и знаю, — при таком уме душа глубока… Да что там, в той глуби?»

Иван положил грамоту на стол, задумался, по-детски топорща губы и ломая брови, — твердо решил: «Вернусь из похода, пошлю поминки и послов. Худо, коли хункер на Асторохань хана направит! Ногаи подымутся… Черемисов взмутят, мордву, чувашей… Снова на Казань идти! Как тогда супротив Литвы стоять? Да и хан не отступится от набегов, учнет терзать, как собака! А все ж не ты, дьячина, а я уразумел, что нынче хан на нас не пойдет!» — вдруг обрадовался Иван, будто додумался невесть до чего важного, и громко сказал:

— А что, Басман, помнишь, как я тебе говорил, что нынче хан под нас не придет? Так и вышло!..

Он встал из-за стола, прошелся по гриднице — уродливые тени неслышно прошмыгнули по стенам вслед за ним. На зеленовато-желтых слюдяных оконцах, как прилепленные, держались белые отсветы позднего солнца, а на полу, против окон, придавленные тяжелыми, плоскими и длинными лучами, лежали радужные кольчужки света.

— Испить бы чего!.. — жадно вздохнул Иван. — Водицы со льдом.

— В сенях кадка застылая, — сказал Васька. — Принесть?

— Тащи!

Васька сбегал в сени, принес кадку, поставил на лавку. Федька подал Ивану ковшик. Иван пробил лед в кадке, зачерпнул иссиня-черной воды, чуть помедлил, собираясь с духом, и хлебнул из ковша добрый глоток.

— Ух и крута! — вытянул он по-лошадиному губы, оторвавшись от ковша. — По-за шкурой будто репей накидан!

Иван еще раз приложился к ковшику, допил воду, взвыл, кинув Федьке ковшик. Федька зачерпнул себе, терпеливо выпил, с хвастливой шутливостью бросил:

— Экий страх!.. И зубов-то не заломила! Разнежен ты, цесарь!

— Ах пес! — не то обозлился, не то удивился Иван. — Пся крев, как рекут ляхи! Дерзок, как Ноев сын! — Но говорил он это уже и без злобы, и без удивления, а почти добродушно: радость за свое предвиденье, которое еще раз дало ему повод возгордиться собой, и студеная вода возбудили в нем благодушие, которое он и сам поначалу не почувствовал. — Насмехаться над государем!.. Как над холопом! И пасть щерит! Ну не Хам?