Антонову переходил «Урал» рядового Мацая. Честно признаться, его не очень радовало это обстоятельство: с Мацаем их стежки-дорожки пересеклись сразу же после прибытия молодых на зимние квартиры. Глеб чувствовал на себе его пристальные взгляды, слышал насмешки типа «чучело гороховое», «шизик», «тюха-матюха», которые тот отпускал в его адрес, как бы невзначай и с неизменной ухмылочкой. Антонов не мог ума приложить, с чего бы это? Но увидев как-то шепчущихся в курилке Мацая и Коновала, понял, откуда ветер дует.

С ефрейтором у Глеба после того памятного случая, можно сказать, вообще никаких отношений не было, кроме сугубо официальных: «Есть!», «Так точно!», «Выполняйте!». Вот и все. Антонов вроде бы выпал из общего ритма подготовки молодого бойца: когда взвод уходил на занятия, Глеб топал в наряд на кухню, блаженствуя без окриков Коновала и выговоров Ломакина, без строевых, физзарядки. Возвращался в палатку затемно, а утром его назначали на разгрузку и погрузку или подметать территорию, или в автопарк драить боксы, или снова дежурить. Его такая жизнь вполне устраивала, все же лучше, думал он, чем общаться с «недоумком» — так Глеб про себя называл Коновала. Знал, что благодаря стараниям ефрейтора торчал в нарядах.

С Ртищевым у Глеба дружба расстроилась, И не потому, что тот вину за разбитую лодыжку на ноге Антонова взял на себя. Не мог Глеб простить ему холуйства перед Коновалом: стал Шурка уже подворотнички ефрейтору подшивать. Глеб, правда, пытался с ним поговорить начистоту. Но Шурка дерзил, отговаривался: мол, нечего его наставлять на ум. Не холуйство вовсе то, что он делает, а солдатская наука, которую он, Ртищев, таким образом быстрее освоит, чем Антонов, из нарядов не вылезающий…

А когда переехали из палаток в казарму, то они и в разные отделения попали. Ртищев остался при Коновале — назначили-таки ефрейтора командиром отделения. Антонова — подвалило же счастье! — поставили под начало младшего сержанта Ольхина, подчеркнуто официального и всегда наодеколоненного. Мацай тоже числился в этом отделении. Ольхин был с ним до невозможности вежлив. Но надо отдать младшему сержанту должное: вежлив и осмотрителен он был со всеми, говорил каждому только «вы».

Схлестнулся Антонов с Мацаем вечером, после кино. Выходили из клуба гурьбой, обсуждая «Солдат Иван Бровкин» — фильм с бородой, который сошел с экрана, наверное, когда Глеба и на свете не было, а солдатам его все еще крутят. Вдруг кто-то сзади сдернул с головы Антонова новенькую шапку, только утром полученную у прапорщика Березняка. Глеб встал как вкопанный на проходе, растерянно озираясь. Мимо шли солдаты, его толкали, чертыхаясь: дескать, чего дорогу загородил? Поняв, что тот, кто стащил шапку, наверняка проскочил вперед. Глеб отчаянно заработал локтями.

На улице стемнело. Площадку перед клубом желтым пятном освещали фонари. Народу — море. Разносились команды сержантов и старшин: «Первый батальон, становись!», «Второй батальон, становись!»… Кого искать? Да и найдешь ли вора в этой толчее?.. Расстроенный Глеб поплелся к своей роте, которая тоже строилась. Чуть в сторонке стоял Мацай с сигаретой в зубах, в окружении наскоро перекуривающих солдат.

— Эй, паря, зубы жмут, что ли? Что как в воду опущенный?! — окликнул он Антонова и, как бы догадавшись о причине переживаний Глеба, всплеснул руками: — Ясно, головной убор посеял. Ой-ой-ой!.. Эх ты, чучело гороховое… Жалко тебя, старшина выпорет тики-так.

Антонов остановился. В тоне Мацая чувствовалось больше наигранности, чем сочувствия, сквозила какая-то нагловатая уверенность. Кого-то он напоминал Глебу, злорадно-липкого до неприятности. Постой, постой, вдруг осенило его, обычно так ростовская шпана успокаивает, которая сначала напакостит, а потом вроде бы выражает соболезнования по поводу случившегося, показывая тем самым, что к содеянному не имеет никакого отношения. Глеб встречался с такими, когда учился в техникуме, в автошколе… «А где Мацай сидел в кино? — лихорадочно застучало в непокрытой голове Глеба. — Слева в том же ряду, где и он, Глеб. Оттуда раздавались его шуточки. А выходили из зала в правую сторону. Значит, Мацай шел позади него!.. И грудь оттопырилась у него, как у девицы, что-то засунуто под шинель?! Он! Он!..» — окончательно догадался Антонов и резко шагнул к Мацаю:

— Отдай!..

— Не понял? — сплюнул окурок Мацай, скривив губы.

— Шапку отдай!

— Ты чего, шизик, где я тебе ее возьму? Хотя… — Мацай огляделся по сторонам и, увидев стоящего поблизости Ртищева и других молодых солдат, которые с напряженными лицами наблюдали за разыгрывающейся сценой, резким движением снял с Шуркиной головы шапку и протянул ее Глебу: — На, подойдет?..

Антонов не шелохнулся. Ртищев тоже не двинулся с места, только совсем побелело его лицо да потупился взгляд. Мацай покрутил его шапку, как бы прикидывая размер, сказал с хрипотцой Глебу:

— Нет, паря, маловата тебе она будет. Забирай назад, — бросил он ее в руки облегченно вздохнувшему Шурке и требовательно сказал тут же находившемуся Бокову: — Давай свою!

Боков с готовностью снял головной убор и покорно протянул его Антонову.

— Чужого не надо, — отмахнулся Глеб и вплотную шагнул к Мацаю. — Ты мне мою верни!

— Пожалста, бери эту, служивую, — приподнял со своей головы шапку Мацай. — Мне не жалко, все равно на «дембель»…

— Отдай ту, которую за пазухой греешь!

— Ну, козел, не в свой огород лезешь! — сверкнул глазами Мацай.

Они были одинакового роста, стояли нахохлившись, как два петуха, и казалось, что стычки между ними не миновать.

— Что здесь происходит? Или уговаривать вас надо строиться?! — прогремел бас прапорщика Березняка. — Кончай перекур!.. Антонов, почему без головного убора?

Глеб сразу поник, замялся.

— Да вот, товарищ прапорщик, посеял где-то шапчонку-то молодой. Я ему свою предлагаю — увольняюсь ведь, — покровительственно начал объяснять Мацай, светлея взглядом.

— Ой ли!.. М-да, — недоверчиво покачал головой Березняк, пощипывая ус и поглядывая то на Мацая, то на Антонова. — Так я и поверил… Разбираться сейчас не буду, значится. Знамо дело, что не утерял Антонов шапку, а кто-то спер ее у него…

— И вы думаете, я?! — искренне возмутился Мацай, перебивая старшину и отступая на шаг с намерением расстегнуть крючки шинели на груди, чтобы демонстративно показать, что у него там спрятано.

— Конечно, книга там, — усмехнулся Березняк, — можешь не доставать. Небось «Преступление и наказание» Федора Достоевского…

Слова старшины совпали с моментом, когда Мацай выдернул из-за пазухи толстую книгу в темном переплете и от растерянности, что Березняк, точно снайпер, попал в десятку, не знал, куда ее деть. Солдаты заулыбались. А Глеб стоял обескураженный: неужели он ошибся, напраслину возвел на человека?

Старшина роты, чеканя слова, отрубил Мацаю:

— Всяко бывает, хлопче. Но Березняка не проведешь. И то, что я раскусил финт с книгой, подтверждает мою догадку. А посему, если до завтра Антонову шапка не возвернется, то вы, товарищ рядовой Мацай, нескоро получите предписание об увольнении из армии. Помашете своим «дембелям» ручкой, а сами еще покумекаете, что такое солдатская служба и дружба. Ясно?! А сейчас стройся!..

Утром Антонов нашел свою шапку, засунутую в рукав шинели. Улыбающийся во весь рот Мацай потом в парке, передавая ему торжественно свой автомобиль, будто бы невзначай, тихонько высказал, глядя ясными глазами:

— Ну вот, сговоримся так, золотце мое. Я тебе — «Урал», машина-зверь! А ты мне после принятия присяги отдашь свою чистоплюйскую парадку. С шинелькой, шапкой… Не шантрапой же дяде Мацаю на вокзал двигаться! Я бы мог не просить тебя, позаимствовать у другого «салаги». Но размеры у нас только с тобой одинаковые. Так что, сынок, уважь «старика». Походишь в моем…

— А булку с маслом не хочешь? — осадил напутственную речь Мацая Глеб.

— Не сделаешь, устрою тебе другую присягу, коз-зел. И запомни: я не Коновал, плевков никому не прощаю! — еще тише прохрипел Мацай, пристальные глаза которого сразу же из голубых превратились в болотистые, точно затягивали в трясину…