— В прошлый-то раз вовсе не контроль был. Даром ты меня напугал, отец! — засмеялся Митька, узнавая старика по апостольской бороде, раздуваемой ветром.

— Вылезем счас на остановке, и опять вались в задний вагон, — степенно, точно заповедь, произнес старик. — Вон, уж и огонь виден!

— А ведь это противозаконие, папаша, — ликуя всем телом, поддразнил Митька. Он свесился на поручнях над несущимся мраком, и ветер срывал с него всякую налипшую дрянь.

— Милый! — рассудительно смеялся и старик. — Все законы исполнять, тогда и жить станет неколи. Сам посуди: по закону на правителя — сколько их выйдет?

Так и ехали от полустанка к полустанку. По мере приближения к Москве поезд шел быстрее. Город жадно всасывал все, способное к движению, будь то вагон, либо человек, либо пылинка, не помнящая никакого обременительного родства.

VI

После митькина ухода в квартире номер восемь водворилось серенькое запустение: полный чикилевский порядок; и все-таки продолжалась жизнь. Зинка должала с каждым днем Чикилеву, а обещанное место вышивальщицы все не выходило. В оранжевых радугах приближался к Чикилеву день торжества его. Однажды, пойдя в комнату к Петру Горбидонычу, Зинка пунцово закраснелась от мысли о своей недалекой сдаче, ни разу доселе не посещавшей ее. — Несмотря на многие обманы и ошибки, она бессознательно сохраняла стыдливую девственность души. Зинка страдала. За эти месяцы Митька вставал в ее памяти как недостижимый и смертельный призрак, милый и последний вихрь ее постылых дней. Она забывала свои слезы, прощала ему его изнанку, потому что знала его спрятанное лицо.

В начале осени, когда на улицах неопрятно таял первый снег, Чикилев очертя горову пошел на приступ. Прискорбное событие, свалившееся ему на голову, придало ему чрезвычайное остервенение: Петра Горбидоныча сократили по службе, когда он справедливо почитал себя в зените славы и житейского успеха. Сперва он дурашливо улыбался, догадываясь, что его смешали с некоторым Кошелевым — человеком тоже с немалым изюмцем! — и даже продолжал ходить на службу. Однако опровержения столь очевидной ошибки не воспоследовало.

Домой он возвращался тихий и мрачный, затаившийся, как тигр перед прыжком. (С тигром его сравнил Бундюков, и эта ловкая лесть чуточку развлекла чикилевское отчаяние.) Когда Зинка пришла к нему за частью денег, недоданных в предыдущую неделю, Чикилев с озлоблением метнул в нее печальную новость. В короткую минуту зинкина замешательства дело окончательно решилось. Осажденная крепость сдалась, но когда Чикилев вошел туда в мрачном своем торжестве, крепость пустовала. Унылая победа, давно предсказанная Фирсовым!

— На какую польстился! — грустно укорила Зинка своего настойчивого жениха, склоняя покорную голову.

Чикилев умело выбрал момент. В утро того дня заболела Клавдя. Еще накануне сидела она на полу, и мать подглядела, как девочка ловко ловила солнечных зайчиков и старательно прятала их в кармашки. Чувство материнской виноватости родилось в Зинке именно в ту пору, когда она была оставлена и любовником, и житейскою удачей. К вечеру у Клавди начался сильнейший жар. — Уже обострялись ветры осени, небо огрузнело тучами, а окраина запахла, как огуречная кадь, когда огурцов в ней нет и в помине и только соленая слизь ползет по темным клиньям. Осень: Фирсов носил чинить к портняжке верный свой демисезон.

Умри девочка — Зинка закрутилась бы подобно листу, потерявшему свое место на ветке. Тогда Петр Горбидоныч остался бы в полной мере на бобах. И вот, преобразись, Чикилев пошел на подвиг, хотя и тут великодушие свое объяснял губительной своею склонностью к пухленьким. — Случайно забежал в те дни к Манюкину Фирсов. Повесть его, почти готовая, взяла курс на Марью Федоровну Доломанову, и сочинитель мало интересовался теперь судьбами ковчежных людей. Он вошел потому без предосторожностей, не стучал, не заискивал перед дверью, а просто дернул ее смаху на себя и вошел. Странная пискучая музыка поразила его слух: было похоже и на минусову флейту, только похуже, пописклявее. (Кроме того, Минус уже не значился в жильцах этого света: его свезли в начале лета, и комнату его сдали нэпману, который ходил под кличкой гуталинового короля.) Дверь в зинкину комнату была раскрыта: Зинка побежала за лекарствами в аптеку.

Тихонечко, зачем-то облизывая губы, Фирсов просунул голову в комнату и поприслушался, — звук шел именно отсюда. Разметавшись худенькими ручонками, жалконькая, как раздавленный цветок, лежала на митькиной кровати Клавдя. Лампа была заставлена книгой, и лицо больной оставалось в тени. А перед ней, весь освещенный, неистовствовал в каком-то диком упоении преддомком Чикилев. Он играл на гребенке перед Клавдей и приплясывал при этом, весь уйдя в один порыв — развлечь больную. Музыкальным слухом Петр Горбидоныч не отличался, и никто не слыхал, чтобы даже в минуту благорасположения посвистал он под нос себе какую-нибудь песенку. В музыке его слышались все звери, кроме человека: пищала мышь, рычал тигр и гоготал верблюд. Фирсову видна была одна его надутая и как бы танцующая щека да еще затылок с мелкими забавными хвостиками.

Вдруг Петр Горбидоныч прервал невозможную свою музыку:

— Детишечка моя, — прочувственно заговорил он, не примечая соглядатаи в клетчатом демисезоне, который взирал на это, как на откровение, — хочешь, перекувырнусь? — Но тут он по улыбающемуся клавдину лицу догадался о чужом присутствии. Целая буря чувств проскочила в его сощуренных глазах, и снова все замерло, одеревенилось.

— Я, Петр Горбидоныч, извиниться зашел… — в смущении пролепетал Фирсов, потому что хоть и профессиональное, но сидело же сердце под клетчатым демисезоном. — Помните в тот раз, на именинах…

— Вы нам портите удовольствие! — скоропалительно отчеканил Чикилев, вытирая рукавом пот со лба и озираясь, точно его поймали на самом нехорошем: он заведомо стыдился великой человечности своего шутовского танца. Устав от житейских неприятностей, побитый по служебной линии, он сопричислился наконец, к страдающим. Болезненные следствия эти имели причиной следующую, разразившуюся над ним грозу.

На перевыборах домкома, случившихся накануне, Петра Горбидоныча провалили самым безжалостным образом. При полном стечении ковчежных жильцов на Чикилева напал с канализационного фланга гражданин из полуподвального этажа. Канализация находилась в отменном порядке, и не в ней было все дело. Оппоненту Чикилева просто осточертел полуподвальный этаж, как когда-то и Чикилеву, пребывавшему в свое время в таком же квартирном ничтожестве. На все ползучие штучки и шуточки противника своего Петр Горбидоныч отвечал сдержанно и даже благородно удалился с собрания, когда тот назвал его заграничным словом марабу. Вопрос о преддомкоме был поставлен на обсуждение бессловесных старушек, так как взрослые имели дела поважнее или же отдавались заслуженному отдохновению. Тем временем противник из подвала сочинил сверкающую словесными алмазами резолюцию, в которой Чикилев был безоговорочно забракован, а на его место поставлен он сам. Отныне этот новый деятель общественности подписывал свое имя на квартирных, помоечных и иных ведомостях.

Огорчаться тому не было причин: чаще стал выпадать часок подремать с анекдотной книжицей. Однако Чикилев так и не успел насладиться отстранением от совжизни. Произошла катастрофа с одним из обитателей квартиры, столь значительная, что даже отсрочила чикилевскую женитьбу… Свадьба все-таки произошла. Было серенько на ней и как-то прискорбно. Среди гостей присутствовал и гуталиновый король, и Таня, подружившаяся с Зинкой после митькина бегства: сроднила их не одинаковая любовь к Митьке, а скорее некоторая общность их душевных бед. Таня была весела, она помолодела той молодостью, которую женщине в ее возрасте дает полнота; обручение с Заварихиным разогнало все ее ночные тревоги. Будущий танин муж пришел к самому концу пиршества, сильный, осторожный, чисто вымытый, непобедимо гибкий; ни в чем нельзя было поставить ему упрека, и за это именно не понравился он Зинке.