III

— Безлюдье-то, хоть вешайся! — Сказав так, Леонтий ловко перекинулся через изгородь прогона и ждал, пока перелезет Дмитрий.

— Ты извини, Леонтий, что я давеча этак разошелся… — с неловкостью начал Дмитрий.

— Извиняю, братец, — прервал Леонтий и тут же деловито прибавил: — Сорок ваших получили мы, благодарим… и даже очень.

Туман рассеивался, и ночь становилась прекрасна. Темные толпы кочевых облаков ночевали в демятинском небе. Где-то в поле двойным отрывным криком перепиливал дергач тишину. Дремал всякий листок на березе, ближней к овину, и лишь в полусне шевелился иной, бормоча о дневных поветерьях. Влажная, величавая немота ночи волновала, как чужая тайна.

— Как хлеба-то удались ноне? — снова приступил Дмитрий и с досадой поймал себя на подражании говору деревни.

— Ничего, хлебушки в сей год веселые! — мельком бросил Леонтий. — Которые не вымокли, те веселые. Девятнадцать мер сеяли, — прибавил он хитро, оставляя Дмитрия в замешательстве: много ли, мало ли девятнадцать мер… — Садитесь, братец, на приступочку!

Приятным, но настойчивым жестом он указал ему место на наружной лестнице овина; сам же повалился на солому, которой до осени застилают гумно.

— Расскажи, Леонтий, про жизнь свою… про все, — осторожно приступил Дмитрий, помахивая какой-то соломинкой.

— Отчета требуете, братец? — неслышно посмеялся тот. — Вот женюсь, на сиротке. Есть теперь у меня двор о четырех рогатых животинках, поле, голова на плечах, жена, дом…

— Больно уж он у тебя весь крапивой зарос, не приступишься, — вставил Дмитрий и опять уловил себя на том, что боится Леонтия.

— Полным мужиком стал, — не расслышал его замечания Леонтий, — а все плохо живем; не по самогонишку же судить мужика! Земля, братец, тощает, а народ роптает. Хают мужика: дескать, все от темноты да серости… скотоподобенство, дескать: дороги вымостить не могут. Псу-то легко: он сидит, побрехивает на разбитое колесо, а каково колесу-то по ухабам тащиться?

— Ты к чему это? — заинтересовался Дмитрий.

— А я к тому, что мужиковская телега по любой дорожке пройдет… а за вас не беспокоимся. Конечно, плохо и вам: иссобачились. Ноне всем плохо! Думается — это пролитая кровь гниет в земле и испаряется. И долго еще мы до ветерка недобрым воздухом дышать будем. Перестарались военные люди… А мужики тут неповинны, по чести говорю. — Он замолчал, — должно быть, думал о другом.

Недоуменно сдвинув брови, Дмитрий прислушивался и, хотя дразнили его слова Леонтия, не понимал ничего. Иногда ему казалось, что уже ухватил леонтиеву мысль, но нежданно пряталась та и помахивала из потемок замысловатым своим хвостиком.

— Не понимаю, про что ты говоришь, — откровенно сознался Дмитрий.

— И не понимай: я все шучу. Канализация воздушная испортилась! Вы, Митрий Егорыч, если сбрехну, сделайте указание, что, мол, неправильно… Очень буду благодарен вам, как старшему братцу.

Была еще не луна, но как бы предчувствие луны. Дергач перекочевал в глубину ночи и поля. В тишине тоненько и назойливо пел комар, а, может, и самая тишина звенела в насторожившихся ушах братьев.

— В исполкоме секретаришь? — спросил Дмитрий, вспомнив застольные прибаутки дружки.

— Тридцать деревень… пятнадцать рублей. А рубли ноне махонькие! — слабо откликнулся тот и кивнул во мрак, где стояли раскиданные деревни и слушали острый этот, ночной разговор. — Надолго к нам, братец?

— Нас никто не слышит?.

— Я слышу, братец.

— Для тебя и говорю. Видишь, — я скрываюсь.

— Я, Митрий Егорыч, тоже в сокрытом виде нахожусь, но я объявлюсь… только не теперь. (— Дмитрий собрался закурить, но, пока он раздумывал над леонтиевым признанием, спичка потухла, и желтый ее уголек упал к нему на колено. — Не прожечь бы вам брюк, братец! Да кстати вытрите себе пиджачок… обблевались давеча немножко. Вытрите хоть травкой…) Нет, а ведь как мысль-то обманывает. Я ведь, по простоте, и поверил в ваш енот, и испугался даже. А енот-то собаковиден ваш! Мы уж тут хвастались: шикует, дескать, как! Федосей Кузьмич из Предотечи так прямо и сказал: «Ну, уж ежели енот, так непременно Митрий на велосипеде ездит!» — Леонтий горько улыбнулся, и Дмитрий впотьмах почувствовал его улыбку. — Чудно, ведь тихообразный человек, а выдумал в средних годах деревянный велосипед построить. (Увидел где-то, и взошло ему такое в мечту!) И выстроил… два года трудился: все по книжечке строил. И даже поехал. И даже цельных полверсты проехал. (Может, приметили, мосточек близ леска… паводком мостовины посдвинуты? До самого этого места доехал!) А там сгорел его велосипед… огнем сгорел. Вся деревня глядела, как это происходило. Смешная история! И даже очень!

— Ну? — заколдованный злою леонтиевой несуразицей, подался в его сторону Дмитрий.

— А как же, возмечтал. Я к тому, что не токмо в городе у вас, а и у нас чудаки родятся. И даже очень, братец. Присловье у меня такое, извините.

— Небось, ты сам выдумал про велосипед! — засмеялся в нервном волнении Дмитрий. — Ты, я вижу, ловок выдумывать. Да и я не теленок на выдумку. Дурак строил, оттого и сгорело!

Из-за леска высовывалась половинная луна, красная и страшная; свету ее хватало лишь на то, чтоб осветить самое себя. Туманы посдвинулись в овражек.

— А что ж, кругло выдумать, так незачем и от правды отличать. На свете все, братец, человеческая выдумка. Каб ее не было, и ничего б в природе не было. Придумали — и засуществовало… — Чуточку конфузясь своей искренности, Леонтий непристойно выразился о людской оголтелости и спешке. — А Федосей Кузьмич в крайней доме в Предотече живет. Ты зайди, — он тебе расскажет про велосипед. «Я, — говорит, — не то, чтоб интересовался, а сызмала дорогу к этому интересу имел». Такой затейливый папаша, пятидесяти восьми годов!

— Нет, ты все выдумываешь; ты и слова-то особенные говоришь!.. — неискренно захохотал Дмитрий и тут только почувствовал, что воздух уже пропитала ядовитая рассветная влага. Становилось холодно. — Ты все пугаешь меня, Леонтий. Кто же из дерева велосипед строит!?

— Ошибаетесь: Федосей Кузьмич потому из дерева строил свою машину, что иного не имел под рукой. И я из того выдумываю, что у меня перед глазом лежит.

— А скрываешься-то зачем? Чего тебе скрываться: пашешь землю, платишь подать…

— Плачу, Митрий Егорыч, — смиренно отвечал Леонтий.

— В чем же дело тогда?.. где тут собака-то зарыта?

— А можно, братец, не объяснять вам, в чем моя собака заключается? — тихо спросил Леонтий.

— Да не объясняй, пожалуй…

— Ну спасибо вам, братец, — сухо сказал Леонтий и встал.

Встал и Дмитрий, — как будто вспомнив, что в доме еще происходит свадьба. Они возвращались, оба неудовлетворенные разговором, который лишь забавлял и растравливал. Леонтий посвистывал. Взошла луна; можно стало разглядеть грубый ворс леонтиева пиджака. Оба молчали: два сильных, несравнимо разных вихря шли бок о бок по полю, сберегая до случая свою вертящуюся силу.

— Брат, — еле слышно и как-то по-человечески, наконец, позвал Леонтий, а Дмитрий ждал желанной разгадки леонтиевых ребусов. — Ты не думай, что я не верю в твой енот: верю… и даже очень. А только спросить я тебя хочу.

— Спрашивай, брат, — честно и прямо пошел ему навстречу Дмитрий.

Некоторое время они шли молча.

— Ты, братец, устриц ел?.. — вдруг и тихо спросил тот.

— …устриц? — вздрогнув, остановился Дмитрий. — Нет, не ел. Но почему ты об… этом?

— Я тоже, Митрий, не ел. А вот пришло на разум, точно смола налипла. Этого нельзя объяснить: ведь не словами думается. Я в книжке тут прочел, как один… мотатель жизни своей ел. И вдруг обидно и грустно мне как-то стало. Гляди, свадьба у меня, единственное торжество жизни, а без устриц. А ведь есть, есть они на свете. Мне бы даже не столь интересно ее съесть, сколь послушать, как она взвизгивает. Все и дело-то в том, что взвизгивает она! Знаете, братец, из-за этого одного любопытства стоило весь этот перекувырк устраивать. Ты как думаешь: душой можно ради устрицы пожертвовать?