Как жаль, что я пожертвовала своей человеческой жизнью ради сонной вечности, мрака и воды, пускай это и было моим предназначением.
- Нет, - спокойно, но твёрдо ответил Артур. - Я не отдам тебя ему.
Тогда во мне взвилось какое-то глупое упрямство, отголосок прежнего сопротивления. Я принялась выворачиваться из объятий Артура, а он как будто только этого и ждал. Он нуждался в последнем витке борьбы, в этом слабом отпоре, в вялом противодействии, которое я ему оказала и в котором уже отчётливо ощущалось признание его победы.
Между мужчиной, открыто заявившим о своём чувстве женщине, и этой женщиной всё становится накалённым, таинственным и опасным, даже воздух.
Он окружил меня магнетическим пламенем своего желания, он хватал меня за бёдра и целовал живот, и ниже. Волнение и бессмысленное возмущение бессилия обуяли меня. Я дрожала всем телом, а он старался унять эту дрожь, сжимая мои ледяные ладони сперва бережно, а потом всё пламеннее, со страхом и страстью целуя мою сорочку, мои колени.
- Кто ты такой? Что ты такое? - шептала я. - Перестань! Перестань! Я не живая, я утопленница. Не нужно этого. Я мёртвая, ничего мне не нужно. Перестань!
Но он продолжал целовать меня, несвязными словами говоря что-то о своём ожидании и неуёмной тоске, о страсти и печали.
- Что ты сделала, Вивиан? - спрашивал он. Его слова касались меня, точно вздохи. - Что ты сделала?
Я ощущала торопливые прикосновения, поцелуи и свои собственные слезы, но внутри, звеня и гудя, проталкивалась по венам кровь, и в ушах стоял неистовый гул, точно перезвон колоколов. Потом все исчезло в тумане. Очнувшись, я услышала треск ткани, теперь мои ноги были обнажены. Как сквозь густую пелену увидела я иступлённое лицо и дикие глаза, обращённые ко мне.
Никогда я не подозревала, сколько соблазна было заключено в могуществе мужчин, перед которым не может устоять ни одна женщина, посвященная в тайны любви. Не знала я, сколь неотразима властная сила мужчины, не знала, какая в ней была неизъяснимая услада, покоряющая женщин вопреки их воле.
Всю свою долгую жизнь я любила Мерлина любовью смиренной дочери, и это чувство, тихое и безопасное, грело меня в бесконечные часы одиночества. Грело, но не обжигало, поило, но не утоляло жажду. Верность Мерлину соседствовала в моей душе с рассудочной сдержанностью, хладнокровием и внутренней скованностью.
Но теперь железная узда, в которой рассудок и стыд держали мои самые буйные страсти, порвалась, и мне казалось, что я таяла и растворялась в бездумном блаженстве. Я ощущала объятия горячих рук, настойчивые касания, волнующие слова, музыку, звеневшую в крови; всё тело моё трепетало, как натянутая струна, сорочка жгла, и хотелось сбросить все покровы, чтобы нагой глубже впитывать в себя этот дурман.
И я чувствовала, как этот мужчина был весь обращён ко мне, как благодарно и восторженно тянулся он навстречу, как никто и никогда прежде, как крепко он прижимал меня к себе. Я не двигалась и молчала. Мысли мои бродили ярко и беспорядочно, я ощущала тёплую и влажную землю под ногами, бессильную, знойную и пылающую природу, и изнывала в трепетной жажде освобождения.
А он всё целовал меня и целовал, и прикосновения его напоминали нечто когда-то уже испытанное, но позабытое - бессильное, спокойное, полное упоения и жажды. Мне казалось, будто передо мной склонился весь огромный истомленный мир, будто жар, которым пылали щёки Артура, был испарением полей, будто его твёрдой и крепкой грудью дышала сама земля.
Затем за разорванный подол сорочки он потянул меня вниз, к себе. Я тяжело опустилась, согнулась и болезненно застонала в цепких объятиях.
- Всё правда, - прошептал Артур. - Теперь я знаю. Всё, что о тебе говорят, - правда. О бессилии, которое испытываешь перед тобой. Если ты кого выбрала, то нет ему спасения. Ты меня выбрала, не так ли? Ты меня захотела.
Всё то же молчание было ему ответом. Он привлёк меня к себе, он тряс меня за плечи, он впивался пальцами в мои руки, он хотел заставить меня сознательно отдаться ему. Он словно кричал: «Почувствуй меня! Я тоже горю, я тоже страдаю! Услышь меня, услышь!».
Странно всё это было. Постепенно росло моё нетерпение, всё сильнее разгоралось любопытство. Без сопротивления я приникла к нему, вдохнула влажный аромат его кожи, коснулась губами выпуклого шрама над бровью. Когда он попытался поцеловать меня, я отклонилась. Тогда он принялся сдёргивать мокрую ночную рубашку с моих плеч, а она всё противилась и упрямо липла к груди.
- Ты тосковала по мне в своём озере? - спросил Артур. Не стерпев, он схватился за края моего ворота, развёл локти в стороны и разорвал тугую ткань до самого пояса. - Скажи да, потому что я тосковал по тебе всё время.
И тогда что-то внутри меня встрепенулось. Не застывшей ли печалью было наполнено моё тяжёлое мёртвое сердце, пока Артур не появился у моего берега? Не оттого ли в тот же миг покинула меня всякая тяжесть - потому что он только лишь - только лишь! - взглянул мне в глаза?
- Скажи мне, Вивиан, - упрямствовал он. - Скажи же хоть что-нибудь!
Я поцеловала его, губы его были сухими и горячими, и они тут же раскрылись, будто вбирая влагу, но без жажды, без прежнего натиска и страсти. Я ощутила себя полной томления, и тогда я прильнула к нему всем телом.
Не впервой мне было дрожать в его объятиях, балансировать на границе двух стихий, любить его и принимать любовь, не нуждающуюся в признаниях, которые только притупляли чувства.
- Ни о чём у меня не спрашивай, король, и ни к чему меня ни принуждай, - ответила я, прикрыв глаза. - Ты лучше люби меня, люби так, чтобы я забыла о стыде и не слышала гнева волн за твоей спиной.
Как зачарованная, наблюдала я за приливом крови к его щекам и шее, трепетанием век и пульсацией жилки на виске. Я прикоснулась к ней губами, а затем обхватила Артура за плечи и стала целовать в губы, в нос, в щеки. Я больше не мучила его и не сопротивлялась его напору. Я испытывала радость в своём непротивлении, вверяя тело крепкому и надёжному объятию и совсем-совсем не боролась с ним. Меня постепенно охватывало новое переживание и словно во сне я ощущала, что этот день, мужчина и природа слились в одну необъятность, отдаться которой я так спешила.
Что это была за близость! Она была так насыщена борьбой, опьянением, страстью, гневом и любовью, что показалась мне вечностью. В эти минуты, часы, годы, столетия человек сражался за мою жизнь, за память, за отзывчивость, за пылкость и остервенение. Прежде и сам потерянный и пропащий, он с какой-то исступлённой и необузданной жадностью бился с женщиной за неё саму.
Никогда прежде мне не доводилось так остро чувствовать горячую жизнь и упиваться каждой её каплей.
Что же это была за близость...
VIII
Сначала я убеждала себя, что это был всего лишь очередной сон, только более легкий, более прозрачный, в который я погрузилась после прежнего удушливого забытья; но сквозь сомкнутые веки я видела яркий, режущий солнечный свет, сверху доносилось деловитое щебетание птиц, шуршание ветра, пробегавшего по ветвям и шелест взбудораженных листьев. Тут на меня пахнуло тяжёлым, удушливым воздухом, и я поняла, что не сплю, что всё это явь.
Мои обостренные чувства уже не допускали обмана, я ощущала мягкость травы под собой и то, каким колючим был плащ, под которым скрывалась моя нагота.
Артур лежал на спине, его тяжёлая голова покоилась у меня на животе. Прежние, искажённые страстью, сведенные судорогой черты были сметены. Теперь у него было совсем другое, почти детское, мальчишеское лицо, светившееся ясностью и чистотой. Светлые пряди мягко падали на разгладившийся лоб, губы, вчера закушенные и стиснутые, почти улыбались, а ровное дыхание лёгкими волнами вздымало грудь.
Я смотрела материнским взглядом на него, на мужчину, вернувшего меня к жизни, и всё страшное и непостижимое вдруг обрело смысл. Меня покинули стыд и все опасения. Я испытывала радость, гордость при мысли, что отдалась ему, доверилась и позволила себя спасти, испытав при этом, возможно, ещё большие муки, чем тогда, когда умирала.