— Слышал, вы бывший унтер-офицер царской армии?

— Так точно, ваше высокородие! — дурашливо отчеканил Фома, щелкнув каблуками.

— Оно и видно. Брось-ка свои офицерские замашки, — Сыромятников перешел на «ты». — Тут, понимаешь, судьба народа и каждого из нас решается, а ему — хиханьки да хаханьки.

— Какие «хаханьки»? — искренне возмущался горячий Золоторенко. — Я шо, брешу про наше вооружение? Побачь сам — одне берданы да вилы.

Между ними встал кряжистый Чубыкин, тяжело взглянул на Сыромятникова:

— Ты, это... Шибко уж строго, парень. Пустобрехов я и сам не уважаю, дак тут сперва узнать надо человека. Не все ить на одну колодку деланы, одинаковый характер имеют... А насчет оружия Фома прав: тут и потолковать ладом надо, с чего дело начинать. Я так кумекаю, — обратился он к мужикам, притихшим во время спора, — большевистский комитет правильно поставил наши задачи: надо действовать, да не так, как мы в прошлом годе начинали — выскочили, стрельнули и опять за бабьи юбки попрятались. Не наша в том, конешно, вина, — пока учились, раскачивались, слабоваты да неопытны ишшо были... Теперь же надо начинать настоящую войну, без роздыха и без пощады... Но вот какая беда: людей у нас маловато. А надо ба всех поднять — от мала до велика. Нынче мужик раскусил Колчака, уразумел всю его подноготную. Эта сволота похлеще всех царей, вкупе взятых. Вспомните наших товарищей, недавно замученных на Пестровской заимке. Так жить дальше не можно, и выбора у нас нет, окромя как с оружием в руках драться до последнего конца.

— Правильно! — не выдержал дед Сила. — Лучше пулю принять, чем такая жисть... У меня вон последнюю лошаденку...

— Вот я и говорю, — перебил Иван Савватеевич, — самое, мол, время пришло народ поднимать.

— Воззвания писать надо, — подал голос Маркел Рухтин.

— Нужное дело, — одобрил Чубыкин. — А лучше того — по своим деревням всем податься. Бумажка — она на закрутку хороша, а живую душу не заменит, хоть стишками на ей пиши...

Маркел потупился: припомнил-таки Иван Савватеевич давний разговор, не позабыл. Мозговитый мужик, цепкий, даром что грамоты — кот наплакал. Вот и сейчас — в самый корень смотрит, главную суть наизнанку выворачивает. А Чубыкин продолжал, напряженно шевеля тяжелыми скулами, словно бы перемалывая слова:

— Через недельку уляжется Тартас, плоты ладить можно. На них и сплавиться вниз, к приречным селам. Самый безопасный путь: на реке не зацапают, за плотогонов примут. И время подходящее теперь: мужики на пашнях, все гуртом, — легче их разыскивать и разговор вести. А покеда время терять не надо. Всех, кто не обучен военному делу, поставить под ружье, сколько можно научить стрельбе, боевым приемам. Заняться этим должны бывшие фронтовики. Да не муштрой, чем в армии нас пичкали, а учите воевать по-новому, в условиях тайги и болот непролазных. Здесь мы хозяева, а дома и стены помогают. Хитрость и сноровка, знание тайги должны заменить нам хорошее оружие, каким Колчак вооружен до зубов. Верно тут балакал Фома Золоторенко: нема у нас ни пушек, ни пулеметов, и ждать неоткуда. Англичанин или тот же американец пушки нам не пришлет. Но и голыми руками медведя не сломаешь. Нужна на первый случай хотя бы рогатина, а там, даст бог, в бою кое-чего добудем. Значится, надо собрать какие ни на есть ружьишки; на што только можно, вплоть до последней коровенки, выменивать боевые винтовки, патроны, порох, ежели это добро где-нибудь будет обнаружено. Иного выхода я не вижу... — Чубыкин тыльной стороной ладони вытер вспотевший лоб, облизал серые, словно обметанные окалиной, губы. По привычке стал тискать и теребить обеими руками свою рыжую бороду. Видать, волновался: такую длинную и ответственную речь говорил он, может быть, первый раз в жизни.

— ...Теперь, что касаемо этих самых листовок и воззваний. Надо всех, кто разумеет грамоте, засадить, штобы писали призывы, да не какие-то трали-вали, а которые пронимали ба до печенок. Слова штобы были понятные самому что ни на есть темному мужику, и штобы говорили с им, как живые. Эти бумаги мы разошлем, куда сами дойти не сможем. Майк Парус наш давно рвется на такое дело — ему и карты в руки... Давайте, товарищи, отныне забудем свои имена, а будем называть друг друга кличками, какие каждый себе придумает. Этак безопаснее и для нас, и для наших семей, да и следы свои, в случае чего, легче запутать. Меня, к примеру, давно прозвали Охотником, Фому Золоторенко — Кузнецом, пущай так и останется. Хотя, — Иван Савватеевич скривил в усмешке твердые губы, — хотя, к примеру, зайца хоть медведем обзови, он все одно храбрее не станет...

Мужики зашевелились, зашушукались.

— Меня кличьте слоном! — поднялся с земли дед Сила и стукнул кулачишком по впалой груди. — Слыхал, есть животная такая, ростом поболе дома, а ножищи — што кедры столетние. И хобот у ево...

— Дак то, можа, комар? Ежели с хоботом-то?

— Нельзя тебя, дед Силантий, слоном кликать, — серьезно сказал Золоторенко.

— Ето почему так?

— Слон, кажуть, три бочки воды за раз выпивае. А ты столько сможешь?

— Дак еслиф поднатужиться...

Мужики захохотали. Только Кузьма Сыромятников не улыбнулся, нервно тискал в руках свой картуз.

— Такие серьезные дела так не решают, — тихо сказал он Чубыкину. — И опять этот хохол...

Иван Савватеевич, сгоняя с лица улыбку, нахмурился, поднял руку:

— Мужики! Ишшо одно дело мы должны нынче решить, — выбрать командный состав нашего партизанского отряда. Комиссаром к нам прислан от подпольного комитета большевиков товарищ Сыромятников Кузьма Сергеевич. Вот он, перед вами... Возражать, думаю, не будем. Я с им балакал, — парень сурьезный, грамотный, в политике силен, да и пороху на фронте понюхал. Будет кто супротив?

— Строгий уж больно...

— Такой хуже, чем при старом режиме, в бараний рог загнет...

— А с нашим братом, мабуть, по-другому и нельзя, — раздумчиво сказал Фома Золоторенко. — Подраспустились мы трошки тут, а конь без узды шляху не имеет.

— И то верно!

— Был ба свой человек, да чтоб с понятием...

Кузьма шагнул вперед, выпрямился.

— Спасибо, товарищи, за доверие, — сказал он тихо, прежний металл приглушился в его голосе. — А теперь надо выбрать нам командира отряда.

— Дак есть же? Иван Чубыкин?..

— А может, Фому Золоторенко? Все ж таки ахвицер, в военном деле кумекает поболе, чем Иван...

— Ни-ни! — Золоторенко замахал руками. — Куда мени супроть Ивана?! Он — голова! А у моей башке ище ветер гуляе...

Командиром отряда уже официально избрали Чубыкина, его помощником и временным начальником штаба — Фому Золоторенко, а Маркела Рухтина выбрали агитатором и связным, или «летучей почтой», как позже окрестили его партизаны...

— Добре, хлопцы, добре! — Фома Золоторенко в офицерской форме, при всех регалиях красуется перед строем, — ловкий, подтянутый — одно заглядение. Такому начальнику невольно станешь подчиняться и подражать, будь у тебя в руках даже деревяшка вместо винтовки, а на ногах — разбитые лапти. Желторотые парни-новобранцы, бежавшие от колчаковской рекрутчины, «едят» его глазами, мужики постарше тянутся изо всех сил, взмылившись, как лошади под неутомимым седоком.

— Кру-гом! — зычно орет Золоторенко. — Ложись! А ну, давай ще по-пластунски, вон до той сосенки. Быстрее! А ты шо зад отпятил, Русаков? Думаешь, голову спрятав, так противник тебя не побачит?!

Люди ползут в клубах пыли, поднимаются, снова падают, измотанные, грязные, как черти, а Фома неутомим.

— Шо казав Суворов про солдатское учение, га? — наскакивает он на хилого деда Силу, который в строю норовит притулиться к рядом стоящему или присесть на корточки. — А то и казав гениальный полководец: коли трудно в учении, зато легко в бою!

— Дак ты ж не Суворов, — кряхтит старик, размазывая грязь на лице подолом рубахи.

— А ты про то забудь! Для тебя я — Суворов, и Кутузов, и Барклай... этот... Тьфу, нечиста сила, позабыл... Бего-ом, аррш!!